Трудная ноша. Записки акушерки

Работая в приемном, приходится мириться с обидной особенностью: мы редко узнаем, чем закончилась история пациента. Как и предполагает название, в приемное люди поступают для первичного осмотра, а потом отправляются в соответствующее отделение, рожают или уезжают домой. Чему суждено произойти, происходит; тем временем наши телефоны продолжают звонить, а комната ожидания – заполняться. В следующие несколько недель я в редкие свободные минуты просматривала результаты анализов Тины в онлайн-системе, беспокоясь о ее состоянии и гадая, вспомнит ли она когда-нибудь клички всех своих собак, увидит ли их снова, будет ли гулять по лесу с румянцем на щеках и веселой сворой, тянущей поводки. Дни шли, результаты поступали, диагноз подтвердился: грипп, осложнившийся пневмонией. Двойное попадание, как у нас говорят. Получилось, что мы с Раймондом оба были правы.

Некоторое время спустя, когда в приемном начался весенний бэби-бум, Тина вернулась к нам. Она вся сияла, крепкая и здоровая, и дыханием помогала себе переносить схватки. Я вряд ли узнала бы ее, если бы не фамилия на обложке карты. Она же меня не вспомнила вообще.

Я взяла Тину под руку и осторожно повела к пятой кровати, всего в паре шагов от той, где мы оказались в тот страшный день в декабре. Я улыбалась себе под нос, слыша характерные для этой стадии родов интонации: с каждой схваткой у нее изо рта изрыгался поток ругательств на польском. Она была полна жизни во всей ее неприкрытой красе, несмотря на призрак смерти, витавший позади. Пока она рычала и ругалась, я про себя молилась всем высшим силам, сохранившим ей жизнь: и Оракулу, и Марте и даже Раймонду.

О том, что значит быть эмигрантом

У моего отца есть мешочек.

Он хранит его в депозитарии банка – приземистом здании из красного кирпича, зажатом между аптекой и парикмахерской, в моем родном городке. В хранилище лежит кое-что еще – важные документы и памятные безделушки, – но мешочек обладает поистине магическими свойствами, несмотря на его неприглядный вид. Думаю, его можно назвать примитивным нагрудным кошельком, далеким предком специальных кошельков для путешественников с карманами на липучках, которые развешаны на крутящихся стойках во всех аэропортах и на вокзалах. Однако на мешочке моего отца нет липучек и хитрых кармашков; это именно мешочек, сшитый вручную из двух лоскутов мешковины, заметно истертых от долгого использования, с длинным тонким шнурком. Он достаточного размера, чтобы вместить паспорт, свернутую пачку купюр и, возможно, одну-две фотографии, но при этом хорошо прячется под одеждой – в частности, от таких же путешественников, у которых с вами одна дорога, но совсем разные планы.

Мешочек принадлежал отцу моего отца, который с ним на шее бежал из Украины в начале XX века. Евреи в те времена и в тех местах не пользовались популярностью: ваш дом могли поджечь посреди ночи, пока ваши братья и сестры прятались под кухонным столом. Поэтому мой дед решил бежать, пока еще молод, чтобы начать новую жизнь где-то еще, так что он взял этот мешочек, переправился через океан и высадился в Канаде.

У моей матери даже мешочка нет. Ее отец, молодой чешский адвокат с многообещающими карьерными перспективами, как-то получил от соседа предупреждение: если сегодня он не убежит, завтра нацисты его убьют. Тем же вечером он скрылся из города: пешком через лес, до польской границы, где дожидались друзья, устроившие его переброску в Англию. Матери моей матери повезло больше: ее исход из той же страны начался не пешком, а на поезде. В четырнадцать лет она махала в окно вагона родителям, застывшие улыбки которых выдавали скрытое предчувствие того, что больше им не увидеться никогда. От тех отчаянных побегов не сохранилось ни мешков, ни чемоданов – только истории, которые передаются из уст в уста.

Таким образом, я на 100 % беженка, хотя вы бы никогда об этом не догадались. Кожа у меня именно того цвета, который подразумевается в графе «белая, британка», хотя у меня рука всегда тянется поставить галочку ниже, где написано «белая, другая национальность» в бланке или анкете. Акцент у меня тоже ничем не примечательный, и выдает лишь следы моей последней миграции, из Америки в Британию, около двадцати лет назад. Я схожу за свою, но когда рядом начинают обсуждать «понаехавших» с их странными обычаями и завышенными потребностями, всегда вспоминаю, что во мне течет кровь моих предков, обязанных своим выживанием доброте незнакомцев – тех, кто пошел навстречу их обычаям и удовлетворил их потребности.