Трудные дороги

Студент прожил у них недели две, поправляясь. И не переставал чувствовать себя, как в ненастоящей жизни Старик был замкнут, неразговорчив — он отвык от людей; словарь дочки состоял из двух десятков простейших слов. Да она и боялась говорить с человеком, ворвавшимся к ним из жизни, которую она не знала, забыв ее совсем. Как и отец, она была бездумна, молчалива, безулыбочна, ходила неслышно, хотя и была расторопна и ловка какой-то звериной ловкостью.

Старик предложил студенту остаться у них навсегда. Дочке надо замуж — пусть он будет ей мужем. И они заживут дружной семьей.

Студент пробыл в концлагере три года. Отец и мать его были расстреляны, на воле никого у него не оставалось и он был измучен душевно. В концлагере студент иногда даже мечтал: хорошо бы забраться куда-нибудь в глушь, скрыться от людей, не видеть, что творится на свете. -Жить только растительной жизнью. И вот — такая жизнь перед ним. Можно ли придумать лучше?

А он возмутился. Может быть, особенно возмутило его слово навсегда. Остаться здесь навсегда, никогда больше не видеть настоящей человеческой жизни? Ведь тут — только животная, звериная жизнь. Они разучились даже говорить, перестали думать. Перестать когда-нибудь думать и ему?

Дни проходили в колебаниях: действовал и соблазн уйти, похорониться в тайге. А наблюдая за бессловесной девушкой, за ее огрубленным миловидным лицом и глазами, в которых пугающе светилось сплетение живости и мертвой тупости, он восставал против соблазна.

Кончилось тем, что студент увел старика в лес и набросился на него со страстными упреками. Старик губит свою дочь, он вырвал из жизни молодое существо и похоронил в лесу. Он не имеет на это права. Он может распоряжаться собой, как хочет, пусть хоть сгниет в тайге — он не должен губить девушку. Старик выслушал его тупо-покорно и опять предложил: оставайся с нами. Студент заявил, что завтра уходит дальше.

— Это было выше моих сил, — рассказывал студент. — Я готов был вернуться в концлагерь, к чорту на рога, но только к людям, к жизни, какая она ни на есть, а не сидеть лешим в лесу до смерти.

Старик дал ему сапоги, продуктов, проводил, рассказал, как лучше пройти. Еще месяца полтора пробирался беглец через тайгу к большой реке — там его арестовали…

Преодолевая горы, я еще не знал этой истории. Но я испытывал подобное же чувство. Широко открытыми глазами смотрел я на величественное и дикое бытие горной земли — оно покоряло и давило мощным первозданным великолепием. Оно рождало и азарт открывателя земель, и задор, как ответ на вызов, одолевая препятствия гор, ты словно подчинял горы себе. А в это время глаза, будто независимо от сознания, уже начинали томиться, что нельзя тут встретить ничего, сделанного человеком. Первобытность была слишком огромной для одного — и она была слишком не нашей, не человечьей. Только неделя прошла, как мы ушли от нашей жизни — вздорной, грязной, ужасной, но это все-таки была человечья жизнь и невольно хотелось и здесь найти ее след.

Где-то тут был перевал, по которому проходил зимний путь, — я проглядел глаза, стараясь на камнях найти хоть одну отметину. Ничего похожего: следы зимника пропадали вместе со снегом. Я продолжал искать — и не столько потому, что надо было найти перевал, самый короткий путь через горы, сколько потому, что любая ничтожная отметина, казалось, как капля живой воды оживит всю эту неподвижность. И когда на одном каменистом склоне, в самом деле похожем на дорогу, мы увидели березовый дрючок, неизвестно как попавший сюда, будто бы обломанный рукой человека и может быть служивший слегой, я долго стоял над ним, взволнованный: тут был человек и своим дыханием коснулся этого места.

Я стоял над слегой, думая о том, как неиссякаема жизненная сила природы и что у человека, части природы, такой силы не будет никогда. И что сила эта извечно враждебна человеку: она всегда и упорно старается стереть его след. Если попасть к ней в плен, она уничтожит тебя. И только там, где одолевают ее человеческие ум и руки, она будто одухотворяется и перестает быть нам врагом. Не мертвая, только через прикосновение человеческого духа она становится по-нашему живой. И потому — разве человек был и остается только частью природы? Разве не назначение его — постоянно оживлять земную жизнь и через это становиться человеком?..

Спутник и горы

Тайгу мы прошли, почти не разговаривая. Спутник был беспокоен и шел, постоянно озираясь и нервничая. Но по мере того, как углублялись мы в горы, Хвощинский становился разговорчивее. Будто вознаграждая себя за молчание в первые дни, теперь он болтал без умолку и смеялся по каждому поводу, обнажая остренькие зубы хищника. Да он и оказался хищником, небольшого калибра: в горах он рассказал о себе, хотя я не просил об этом.