Трудные дороги

До полудня пересекли заросли долины, поднялись на зеленую гору. Перевалив через вершину, остановились в кустах на обед. Пока закипало варево, я опять поднялся на вершину. На восток, на север, на юг открывалось море каменных гор и зеленых, как та, на которой я стоял, гор-холмов, лощин, впадин — конца им не было. Валами поднимались мощные каменные гряды; на севере, совсем рядом, недоступно уходил в небо узкий пик нашего ориентира. Его острые скалистые склоны в трещинах — в них фиолетовый снег; вершина в снегу, как в вате, сияет холодно и ослепительно. Цепляясь за ребра скал, мимо пика плывут облака, белые комочки низко катятся и над другими горами. Похоже, я стою в воде, бесконечным океаном разлившейся над землей, а облака плывут но самому верху воды, как легкая пена. Но вода — воздух — прозрачна и тоже легка, величие голубого безбрежия не гнетет, беспредельная воздушная ширь полнит радостью, от которой хочется воскликнуть: хвала создавшему такой простор!

На западе высится каменная стена, которую мы прошли вчера Чуть к югу, она, оказывается, обрывается и рядом с ней — тоже пологая зеленая гора. Между ней и каменной стеной осталась щель — в нее, как в окно, видна равнина, уходящая за горизонт Это пройденная нами тайга. Только глядя на нее отсюда можно увидеть: как далеко мы забрались Я зову Хвощинского, он подошел, посмотрел — и быстро опустился на траву, пригибая меня за руку, испуганно проговорил:

— Смотри, там!

Зараженный его испугом, ложусь рядом, напрасно вглядываюсь в склон горы, мимо которой только что смотрел в тайгу. Хвощинский ругается:

— Ты как слепой! Вон, вон, двое… И наверно собака, не разберу. Смотри на мой палец…

До горы километров десять и я ничего не вижу. Протер очки — тоже ничего. Потом, может быть поддаваясь внушению, я словно заметил две точки, но так смутно, что не поручился бы, что действительно вижу их А Хвощинский нервничает:

— Это погоня Если у них есть бинокль, они могли увидеть нас Они спускаются в долину — собака найдет наш след. Они могли взять собаку у охотников. Скорее, идем...

Не поднимаясь, мы соскользнули ниже, добежали до костра, разбросали его и, с недоваренной едой в котелке, ринулись вниз. Мы бежали, внезапный страх охватил нас. Не помогало и то, что, помня испуг Хвощинского на реке, я думал, что он попросту паникер ему померещилось, он ничего не видел, как и я. Он боится каждого куста. Да если и видел — кто найдет нас в этом столпотворении гор, ущелий, лесистых долин?

Но страх затопил рассудок. Могло ведь быть и по-другому я не видел, а Хвощинский видел. И мы торопливо шли до глубокой ночи, забираясь глубже и глубже в горы. В долинах шли по ручьям, по щиколотку в воде: если собака есть, она потеряет наш след. Перевалили еще три горы, петляли по ущельям и чащам и остановились только тогда, когда выбились из сил.

Утром солнце и животворный воздух, способный растворить любую тревогу, прогнали страх. Мы поднялись на невысокую гору, осмотрелись: нас окружали такие толпы гор, что было бы чудом, если бы в них нас нашли. Невозможно даже определить, где мы шли вчера: всюду хаос гор, похожих одна на другую, между ними в низинах темнеет лес.

На обед остановились в лесистой долине, забрались в густой кустарник. Жаркое солнце заливало долину, блестело на листьях; пробиваясь сквозь листву, оно цветными бликами сверкало, играло, било в глаза. Хвощинский взялся разводить костер, а я пошел искать воду, — она журчала где-то недалеко в ручье. Я нашел ее скоро, метрах в пятидесяти от привала, набрал котелки и хотел вернуться, — но не мог найти места, где мы остановились! Я шел в одну сторону, возвращался, шел в другую — нет и признака ни Хвощинского, ни костра, ни рюкзаков! Везде одинаковая игра солнечных бликов, прыгают световые зайчики, пестрят цветные тени — и ни одной отметины, ничего, что помогло бы ориентироваться. Остановился, прислушался: сквозь журчание воды пробивается насмешливый птичий свист, гудят шмели, а дальше — сонная одурь, тишина. Опять иду в одну сторону, в другую, пробую приглушенно кричать — никакого отклика! Что за наваждение: заплутать на клочке земли в добрый двор! И когда уже не знал, что делать, чуть не наступил на спутника, пестрыми пятнами света замаскированного под смешение путаной игры солнца. Вот и рюкзаки, едва тлеющий костер. Хвощинский, ожидая меня, лег и заснул.

Я ничего не сказал ему. После обеда он пошел мыть посуду — и тоже пропал. Подождав, я начал свистеть, аукать — Хвощинский пришел на звук. Он тоже был изумлен и обрадован: найти нас в этой путанице света и теней нельзя!

Часа через два я опять потерял Хвощинского. Мы вышли из долины — на пути к востоку встала высокая гора, каменной грядой закрывшая север. Пошли по ее южному склону.