Трудный день

— Какие глупости! — возмутился Бонч-Бруевич. — Преднамеренная злостная ложь! Прошу вас не верить ни слову врагам советской власти и опровергать эти слухи…

Приятно было слышать Бонч-Бруевича, ближайшего, как считал заведующий, помощника Ленина. С какой энергией и неподдельным пафосом опровергал он страшную, убийственную весть! Но и сейчас старичок не поверил Владимиру Дмитриевичу: слишком хорошо знал, сколько дворцовых интриг было в истории России, сколько закулисных маневров влияли порою на ее ход, как другой раз вдали от трона решалась ее многострадальная судьба… Очень хорошо это знал и почти совсем не знал характера новой власти, хотя с Владимиром Ильичем виделся не раз, не раз был его провожатым по Грановитой палате, по бесчисленным залам Оружейной, куда в свободное время любил ходить Ленин. Владимиром Ильичем, его простотой, благородством, интересом к истории был очарован…

— Хорошо, — согласился заведующий, зная, что сейчас большего от Владимира Дмитриевича не добьешься. — Хорошо… Но грех вам будет, — попугал он его, — если вы не сказали мне всю истину. Грех!

Погрозил пальцем и пошел, не попрощавшись.

Раздумывая, продолжал свой путь и Владимир Дмитриевич. Если такое возможно в Москве, в самом Кремле, то что же делается в глуши, на окраинах России?

Он вспоминал о письмах и запросах с мест, вспомнил и о письме спасовцев. «Подлые слухи…» Вот что именно имеется в виду!

Никакие разъяснения в газетах не могли помочь делу: мало ли, мол, что пишут? Написать можно все… Надо было показать людям Ленина. Это было под силу только кинематографу.

Снять выступление Ленина перед трудящимися и ленту показать повсюду!

Бонч-Бруевич сейчас же связался с докторами. Когда Владимиру Ильичу разрешат выступить на митинге? Вопрос показался не только несвоевременным, но и странноватым: Ленин только-только вырвался из лап смерти…

Ответ был категоричным и строгим:

— Не раньше, чем через три месяца.

Оставалось снять Владимира Ильича на прогулке. Но ясно было, что сниматься Ленин не захочет. Да еще тем более специально позировать для кинооператоров! Даже когда его снимали на конгрессах и съездах, во время работы, и то после делал выговоры: зачем? кому это надо?!

Можно было только пойти на хитрость. Она была оправданной. И Владимир Дмитриевич решился на нее.

Предварительно договорившись с кинооператорами, Бонч-Бруевич напомнил Ленину, что около часа дня ему следует выйти на прогулку. Наступило время, когда Владимир Ильич уже смог гулять… А день был солнечным и теплым…

Человек, на жизнь которого в этом году уже дважды покушались, который, можно сказать, чудом избежал смерти, вышел на двор Кремля в костюме и кепке, взглянул на чистое голубое небо, улыбнулся.

Сейчас он гулял по асфальтовой дорожке, все еще чувствуя неловкость в руке и шее, и радовался, обостренно воспринимая чудо, которого совсем недавно так легко мог лишиться. Свободно ходит! Жив! Октябрь — солнечный, тихий… Тепло — благодатное и, почему-то верилось, стойкое… Он шагает, решительно никого не утруждая своей беспомощностью, которая несколько дней назад еще угнетала его… Шагает легко, без одышки… Пойдет так дело, смотришь — через недельку-другую, по крайней мере, месяц, он сможет работать как раньше: по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки…

Какие-то подозрительные личности перебегали из одного укромного места в другое, прятались за углами, в углублениях стен… У них что-то в руках… За плечами… Он их заметил и остался по-прежнему спокойным. Когда «заговор» был раскрыт и стало известно, почему его нужно было снять, он оживился, много смеялся и шутил…

Вскоре небольшая лента «Прогулка Владимира Ильича в Кремле» была смонтирована, и ее начали показывать в рабочих клубах и кинематографах.

Спасовцы, которые сумели к тому времени создать кредитное товарищество, узнали о кинокартине с живым Лениным не сразу: в лесном и глухом их крае стояла уже поздняя осень.

Поредели, стали легче верхи лесов, и через них просвечивало тяжелое серое небо. Лишь кряжистые дубы прочно держали сухую листву, не уступая ее и порывам ветра.

Колеи на дорогах залиты водой, и в колеях — тоже серое небо.

Две подводы тянулись по дороге. На одной — трое, и на другой столько же. Василий, Петр, Алена, Анисим Иванович, Тихонович, Петровна…

Проехали по шаткому мостику, стали подниматься в гору… В сумрачном, сыром воздухе слышно было, как хлюпала и булькала под копытами жидкая грязь, иногда потрескивали под колесами ветки, накиданные каким-то добрым человеком…

Петр, правивший на первой подводе, умело объезжал ямы и колдобины, полные воды: несколько дней с перерывами шли дожди…

Вдруг заднее колесо соскользнуло в выбоину, телега накренилась, а сидевшие в ней еле удержались…

— Но! Но! Но!

Зря понукал, зря дергал вожжи Петр. Как ни надрывалась лошадь — повозка ни с места.

Первым соскочил Петр, помог сойти Алене… Выбрал для нее не такое уж топкое место, сначала попробовав грязь носком сапога… Соскочил и Василий… Мужчины подошли к задку и, ухватившись за него, стали вызволять телегу из колдобины.