Трудный день

Ленин, не обращая никакого внимания на шум и выкрики, внешне совершенно спокойный, не торопясь снял калоши, аккуратно поставил их рядышком. Потом он снял пальто и поискал глазами, куда бы его лучше пристроить. На одной стене гвоздика не оказалось, он пошел к другой, держа пальто за воротник Отыскав там гвоздь, он повесил на него пальто и кепку. Все это он совершал очень деловито. Можно было поразиться его выдержке.

Шум в столовой стихал.

Все так же неторопливо пригладив на затылке волосы, Ленин подошел к самому краю помоста и, быстро окинув взглядом столовую, сказал:

— Товарищи! — И через мгновение, когда совсем стало тихо, четко, громко заявил: — Хлеба в Москве нет. И завтра его не будет. Не надо нас убаюкивать обещаниями.

Последнее относилось к человеку в кожаной куртке, и все в столовой посмотрели на него.

Внимание собравшихся: измученных и голодных рабочих, которые легко могли поддаться на провокацию; явных и замаскированных врагов — какой-то своей частью сейчас было уже направлено на этого человека, говорившего так неразумно.

Ленин стал объяснять:

— Что нужно сделать, чтобы хлеб у нас был? Организовать продовольственные отряды, отремонтировать вагоны и паровозы, поехать в хлебные губернии. Хлеба имеется достаточное количество до нового урожая в губерниях, окружающих столицы, но он весь запрятан кулаками. Его там много больше, чем могут потребить жители этих губерний. Но хлеб нам легко не отдадут. Можно предположить, что меньшевики и эсеры, голоса которых только что здесь раздавались, постараются помочь кулакам осложнить дело.

Меньшевики и эсеры действительно кричали здесь… Верно… Слова оратора выявляли для всех реально существовавшее, но до тех пор бывшее как бы в тени.

Прошли всего лишь какие-нибудь две-три минуты, и самый больной, острый вопрос прояснился: кого слушать не надо (болтунов и разного рода успокоителей), кто может оказаться прямым врагом в борьбе с голодом (кулаки, плюс эсеры, плюс меньшевики), что конкретно нужно делать, чтобы хлеб в Москве был (организовать продотряды).

Теперь Ленин мог совершенно спокойно говорить хоть час, хоть два.

Но он говорил меньше, минут тридцать — сорок. Стенографисток с Лениным не было. Никто выступления его не записывал. Лишь корреспондент газеты составлял коротенький отчет. Бурлила неведомая эпоха, и казалось, такие, как Ленин, теперь будут являться часто и что великих людей сейчас не так уж мало…

Ленину приходилось напрягать голос, чтобы его услышали в задних рядах. Он говорил отчетливо, только чуть картавил. Отчетливо… Но странно! При этом казалось, что слово последующее незаметно, тайно рождалось и подготавливалось где-то в предыдущей фразе, накрепко связано с ней.

Увидим или не увидим новый мир, говорил Ленин, зависит от всех нас, от того, насколько каждый из нас научится понимать необходимость этого нового мира и научится работать для него. Он говорил и о международном положении, и тяжелом положении в стране, но та мысль была основной, и он несколько раз возвращался к ней, все время обогащая и обогащая ее. Наступление прекрасного будущего зависело не от воли какого-то особого человека или божества, а от нас всех.

Ленину долго и шумно аплодировали.

Анна стояла притихшая.

Она не могла сейчас дать себе ясного отчета в происшедшем, но понимала, что случилось что-то необычное. Ведь хлеба сегодня в Москве как не было, так и нет, но и той безысходности, которая мучительно подавляла ее, тоже теперь нет. Анна знала — хлеб будет.

Когда вечером Владимир Ильич вернулся с завода в Совнарком, женщина — работник секретариата спросила его:

— Вам удалось пообедать, Владимир Ильич?

— Нет, не удалось.

— Ничего не ели?

Ленин промолчал и прошел в свой кабинет.

Говорят, хлеба в Кремле в тот день не было.

МОСТ

В темноте слышно было, как трещал лед, как с шумом сталкивались льдины и журчала вода. Шла весна. Пахло прелыми листьями и теплой, нагретой землей. Мы ехали в районный центр.

— Мост не снесло? — спросил я, вслушиваясь в тяжелую работу воды и льдин, со скрежетом наезжавших друг на друга, с треском ломавшихся в куски. — Сколько мостов сносит в такую пору…

— Этот не снесет, — ответил шофер. — Это советский мост.

— Какой?

— Советский. Вы не бывали в наших местах?

— Нет, — ответил я.

И тогда старый шофер поведал мне историю, которая изложена в этом рассказе.

Никита Попов сидел на телеге на заплатанных мешках с рожью. Ехал на мельницу. Рыжая бежала спокойно и плавно, не убыстряя шага при спуске с горы, не натуживаясь при подъеме. Никита привязал вожжи к передку и, вполне положившись на лошадь, курил самокрутку, изредка сплевывая то вправо, то влево.

На много верст вокруг золотилось под солнцем сухое жесткое жнивье. Желтое пространство по обе стороны от Никиты пересекалось зелеными — с кустами и пышными деревцами — оврагами, спускавшимися к речке.

Две самокрутки выкурил Никита, догорала уже третья, остаток ее висел, приклеившись к нижней губе, а Никита все ехал и ехал, и вокруг было все жнивье да жнивье, овраги да кусты.