Трудный переход

— Да он же бедняк, Пряхин-то, — остановился Плужников.

— Это мало важности. Бедняк, а дух-то у него…

— Пелагея Мотылькова…

— Вдова Митрия Петровича, я с ней сам поговорю, — сказал Григорий.

— Анисим Шестаков…

— Это который Анисим? Снизу?

— Он.

В Крутихе было два Анисима Шестакова: один — сухопарый и длинный рыжий мужик, хитроватый, но с ленцой; другой — маленький, подвижной, горячий. Жили Шестаковы в разных концах деревни, по течению речки Крутихи, и потому отличались прозвищами: верховской звался Анисим Сверху, а низовский — Анисим Снизу.

— Анисим Снизу — этот пойдёт, — проговорил Николай с усмешкой, — на хитрость его лень понадеется…

— Что, плоховат? Ну, да ведь в артель — не одних ангелов… Организация массовая, — также с усмешкой отозвался Григорий.

— Филат Макаров. Батрак.

— Пойдёт, не пойдёт, а уговорить этого надо. Для прослойки!

— Ефим Полозков.

— Вот с Ефимом задача. Мужик на подъём тяжёлый. А надо бы его… Работящий. Я схожу к Ефиму, — сказал Ларион.

— А Егоршу Веретенникова как? — спросил Иннокентий Плужников, покосившись на Сапожкова.

Григорий молча поднялся. Встали и остальные. Так судьбу Егора и не обсудили на этот раз.

Запел петух, завозились под шестком куры. Жена Тимофея приподнялась на постели, села и стала надевать через голову юбку.

— Эх, засиделись-то мы! — смущённо сказал Ларион.

Уже совсем рассвело, когда они вышли на улицу. Звёзды побледнели. Из труб на серых крышах изб валил дым. Всё было, как обычно, но в эту ночь в Крутихе положено было начало будущему колхозу…

XVII

Много лет спустя какой-нибудь колхозный паренёк из той же Крутихи заинтересуется историей своей деревушки и станет расспрашивать пожилых людей о том, кто был самым первым организатором крутихинского колхоза. Ему без особого труда все укажут на Григория Сапожкова. А в ряд с ним поставят и Тимофея Селезнёва, и Иннокентия Плужникова, и Николая, и Лариона, а за ними, возможно, сохранятся в памяти людей и другие достойные имена. Николай и Ларион были беспартийными, а Григорий — коммунист. Но в самом большом вопросе — о том, что в Крутихе надобно создавать, колхоз или коммуну, — Григорий Сапожков послушался советов Лариона, хотя вся душа у него лежала к коммуне.

Прошло некоторое время, и Григорий с Тимофеем ещё больше оценили трезвый и здравый ум Лариона. Это был крестьянин, душой тянувшийся к городу. Он собирался бросить своё хозяйство в деревне и поступить на завод. У него была, как он говорил, «способность к механике». Но теперь намерение своё Ларион оставил: артельное дело заинтересовало его. Он вызвался сагитировать Ефима Полозкова. Жил этот труженик в достатке, но сам считал, что ему во всём не везёт. В детстве его «растащили» лошади. Простой смысл этого типичного крутихинского выражения заключается в том, что лошади, на которых он ехал с поля, вдруг чего-то напугались и понесли. Маленький Ефимка вылетел из телеги и сломал ногу. Ребятишки дразнили его: «Хромка!» Ефим беспощадно дрался из-за этого с ребятишками.

Покойный отец Ефима, Архип Никифорович Полозков, едва отстоял сына по хромоте от колчаковской мобилизации.

Сверстники Ефима побывали на войне, повидали другие края, Ефим же ни на один день не покидал своей Крутихи. Ему даже не о чем было говорить с девками на посиделках. Он мог бы им хорошо рассказать о привычном: какая нынче на той стороне речки Крутихи уродилась «рясная черёмуха», сколько в Скворцовском заказнике грибов — «лесники сказывали». Он мог с толком поговорить о домашнем скоте и с лошадях, о пахоте, жатве и косьбе. А девкам, как он думал, это было неинтересно; они и сами всё это каждый день видят. А вот «про интересное» он рассказывать не умеет… Даже Егорка Веретенников находил с Аннушкой какой-то разговор. О чём же мог болтать с девкой Егорка? Что уж у него такого диковинного? Ведь он тоже, как и Ефим, почти нигде не бывал. Месяц лежал в лазарете в Иркутске — но не такое уж это было большое дело, чтобы им хвастаться! Однако Егорка умел и про лазарет рассказывать так, что Аннушка его слушала.

И это Ефиму разрывало сердце. Он сильно любил Аннушку. Ведь он был первым, кто начал за нею ухаживать. Аннушка, живя у Волковых, редко показывалась на посиделках, но Ефим её заметил. Ефим никогда не забудет, как он впервые пошёл её провожать. Они долго шли молча. Подошли к переулку, от которого надо было сворачивать к дому Волковых. Аннушка сказала: «Дальше не ходи. Увидят».

И Ефим покорно побрёл назад. Вот и все слова, которые он от неё услышал в этот вечер, а сам и рта не раскрыл. Ефима сковала тогда робость. Отделаться от робости, застенчивости в присутствии Аннушки он так до конца и не мог. Из-за этого Ефим и в драку полез на Егора.