Трудный переход

На столе горела уже лампа, был вечер, когда крутихинцы, попрощавшись с хозяевами, собрались уходить. Потап вышел их проводить. Григорий нарочно приотстал, чтобы переброситься иесколькими словами с хозяином.

— Потап Семеныч, партийных у тебя, комсомольцев в семье нет ли? — спросил он.

— Нет, Григорий Романыч, сам я не в партии. А так… — Потап помедлил, — сочувствую… Ребята-комсомольцы найдутся! — и он довольно улыбнулся.

Григорий простился с Потапом и вышел на улицу. "Эх, жалко, рабочий уехал, — думал он, шагая домой, — не видал, народу у нас нового сколько прибавилось, жизнь скорей по-новому пойдёт. Мы теперь с новым-то народом такие дела закрутим… Только держись крутихинские!"

Григорий улыбнулся в темноте.

ХХХI

В Крутихе стучали топоры. С первой февральской оттепели новые жители деревни первыми вышли налаживать и чинить заборы, пристройки, стайки для скота. Старые хозяева попривыкли к своим неустройкам. Где подгнил и повалился забор — пускай, и так хорошо. Если крыша худая, можно её залатать, чтобы дождь в избу не шёл, потерпит. А новые хозяева рьяно принялись приводить в порядок отведённые им дома и дворы. Потап Медведев с сыновьями занялся в первую очередь забором на бывшей усадьбе Волковых. Забор этот, глухой и высокий, Потап ломать не стал, а из каждых трёх досок выбил среднюю, так что между оставшимися досками образовались довольно широкие просветы. Двор сразу стал открытым со всех сторон.

— Я за глухой стеной жить не хочу, — сказал Потап подошедшему к нему Григорию Сапожкову. — По мне, чтобы всё на виду было. Честно. Я не волк какой-нибудь, а колхозник…

Видно, что Потап ещё немного сердился на Пряхина, который по неосторожности пошутил насчёт его фамилии. Крышу на доме Волковых Потап тоже поправил. Ему сказали, что когда-то на крыше была башенка, но потом она подгнила и в метель её завалило.

— А мы новую поставим, — смело пообещал Потап. — Раз наши курские плотники рубили, не ошибёмся, мы тоже курские!

— Платон-то Волков не узнает теперь своей усадьбы, — говорили Потапу крутихинские мужики.

— А ему и узнавать не придётся, — отвечал Потап, — он сюда больше не вернётся, ваш Платон!

— Наш! Себе его возьми! — отмахивались руками мужики.

Как-то мимо усадьбы Волковых шла Аннушка и остановилась, наблюдая как бурно идёт в ней новая жизнь.

И тяжкие мысли долили её:

"А если мы вот так дом свой покинем… Тоже ведь заполнит его новая жизнь?" И, может быть, новые люди ещё лучше их возьмут в руки хозяйство. И соседи скажут: "Вот были тут Веретенниковы, да толку от них было мало… В колхоз не шли… Поперёк дороги стояли…"

"Ой, нет! Да разве это возможно? Ведь не кулаки мы, не супротивники! Сироты мы просто… И люди нас жалеют".

И вспомнился ей недавний горький случай.

Ездила Аннушка за сеном. Поехала на трёх лошадях вдвоём с Васькой. Был морозный день. Заиндевевшие лошади бежали трусцой по укатанной снежной дороге. Скрипели полозья саней. Аннушка иногда придерживала лошадей и заставляла Ваську пробежать немного возле саней.

— Я не замёрз, мама, — отказывался Васька.

Давай вместе побежим! — говорила Аннушка. Она останавливала лошадей, вылезала. Васька неохотно ей повиновался.

Солнце стояло уже высоко, когда они подъехали к зароду — тому самому, который помогал Аннушке вершить Ефим Полозков. "Мало у меня сена, кормить весной корову и коней нечем будет. Что буду делать?" Аннушка открыла остожье — жердяную загородку зарода — и стала класть сено на сани. Васька стоял на возу, Аннушка подавала навильники. Потом готовый воз через гнёт, или, по-сибирски, бастрик, затягивали верёвкой.

На санную дорогу от зарода выехали благополучно. Аннушка закутала Ваську поплотней в отцовский полушубок, завязала башлыком и, как куклу, усадила на задний воз. Сама поехала впереди.

Сидя на возу, под скрип полозьев и мерный ход коней она размечталась. Вот скоро приедет Егор и застанет дом и хозяйство в полном порядке. И всё это она, её заботами. Подивится, наверно… Она представила себе лицо мужа. Вот он войдёт. Какие первые слова скажет? Сердце сладко замирало от предвкушения его ласк…

И вдруг что-то словно толкнуло её. Аннушка обернулась и не увидела на возу Васьки. Она обмерла. Конь шёл никем не управляемый, вожжи тащились по снегу.

Словно ветром сдуло Аннушку. Остановив коней, она бросилась назад по дороге. И нашла сына. Васька, как неживой, торчал в придорожном сугробе. Он вывалился на раскате и не мог выбраться.

Не плакал и не кричал. А слёз полны глаза. И губы едва шевелились, когда сказал:

— Ништо, мамка…

Аннушка и оттирала его снегом, и тормошила, и заставила бегать с ней вперегонки за санями. А дома дала волю слезам. Ведь чуть не потеряла сына! Что бы тогда… В прорубь!

С этого дня не стало ей покою.

"Да уж вернётся ли он? Не бросит ли нас совсем?"

Такие случаи уж были: уедет мужик в город на заработки, а там и найдёт себе городскую. И ревность и обида, что она вот тут одна мучается, а он там невесть чего делает, терзали Аннушку.