Трудный переход

Давно не виданный, может со времён первых новосёлов, урожай, полученный артелью, сразу привлёк в неё новых членов.

Вступил бывший кармановский батрак Филат Макаров. Приняли и Анисима Сверху. А вот Никуле Третьякову отказали. Григорий Сапожков прямо в лицо ему сказал:

— Ты — подкулачник. Проветри вначале в себе этот дух, потом приходи.

Зато Григорий сам уговаривал Никиту Шестова — ещё одного батрака, хорошего плотника:

— Вступай ты к нам, мы работой тебя завалим. Конюшню будем рубить. Избы новые.

Но Никита отшучивался:

— Я же на хозяйских харчах привык, да на кое-каком жалованьишке.

А батрак Луки Карманова, толстый, покладистый Влас Милованов, на его агитацию твердил одно:

— Я ж из другой деревни.

Попросту у них не было ни кола ни двора, и потому идти в артель они «стеснялись».

Для привлечения батраков правление решило поставить им новые избы, и первую — Филату.

Ставили её дружно. Работали все: и Григорий, и Тимофей Селезнёв, и сам председатель — Ларион — золотые руки.

Изба выросла как в сказке, и такая ладная, аккуратная, на загляденье.

А потом в эту избу привезли воз пшеницы. Решили и вновь вступившим выдать, как и всем, по едокам.

Домна Алексеева, когда к ней привезли тугие, под завязку, мешки с хлебом, даже прослезилась от неожиданной радости. У неё было много едоков.

— Не возьму я, не возьму! Куда мне столько! — махала она руками. — Стыдно брать. Я столько не заработала.

— Бери! — говорил ей Григорий. — Нынче всем поровну! Вон и новеньким — они совсем не работали — и то даём!

Однако распределение урожая по едокам вызвало у некоторых членов артели глухое, скрытое недовольство. Федосья, жена Ефима Полозкова, прибежав однажды по своему обыкновению к Аннушке, сказала:

— Не по правде сделали. Домна одна работала, а вдвое больше нашего получила, а мы с моим-то дураком всё леточко рук не опускали, а получили меньше…

Федосья уже забыла, как помогала ей артель во время болезни Ефима.

Аннушка молча выслушивала эти сетования соседки. Но вскоре Федосья перестала ходить к Веретенниковым. С Аннушкой у неё произошла размолвка. Как-то Егор вывел из стайки и стал запрягать в телегу большого рыжего коня, которого он задёшево взял у Платона; Егор возил с поля хлеб. Федосья посмотрела в окно, туда, где Егор запрягал, и сказала:

— Доброго коня вам Платон отдал.

— Да где же отдал? — горячо возразила Аннушка. — Купили!

— Конечно, «купили»! — многозначительно протянула Федосья.

Аннушка не стерпела. Слова Федосьи показались ей обидными.

— Нам никто ничего не подаёт, мы за молоком в артельный амбар не бегаем, мяса и сала нигде не получаем!

— Ну, ты не шибко-то задавайся! — рассердилась Федосья.

Женщины поругались.

Ефим только много времени спустя заметил, что жена его больше не бегает к Веретенниковым, но по обыкновению своему он промолчал. У Ефима давно прошло то умилительное отношение к артели, Лариону и Григорию, которое он испытал, когда лежал в постели. Сейчас он думал, что в артели не всё ладно. Ефим был недоволен распределением урожая по едокам. Но за артель держался крепко. Прислушиваясь к толкам, Ефим знал, что даже и зажиточные мужики серьёзно рассуждают об артели. Они рассчитывали через артель избавиться от хлебозаготовок, от налогов. Видят в ней большую выгоду.

Ефим чувствовал себя, что он находится на правильном пути. Не только сам в этом уверен — другим может посоветовать.

Бывало его мнением никто особенно не интересовался, а теперь его зовут на каждое собрание.

И прежде собирался сельский мир — да разве таким, как он, там слово давали? Всем верховодили «самостоятельные хозяева» — нахрапистые сибирские кулаки-стодесятинники.

В Крутихе, да и в других сибирских деревнях кулаков-то было побольше, чем бедняков. Здесь бедных было шесть дворов; остальные давно в батраки скатились, и голоса их совсем не считались. А богатеев было дворов десять. Да у них родня. Да подкулачники. Главной-то силой по количеству был, конечно, середняк — вот такой, как Тереха Парфёнов. Что и говорить, могуч мужик, плечом двинет — весь сход повернёт. Да не лезли они в мирские дела, мирились с тем, что всем кулаки заправляли.

А теперь всё вдруг сменилось. Слышней всех на сходах голос бедняков. Потому что на них опирается партия, а это особая сила…

И Ефиму приятно сознавать, что он теперь в числе тех, кто решает судьбу богачей, — и с этой позицией он не думал больше расставаться.

А что там в артели не всё по нему, так это можно и потерпеть, а глядишь, и переменить.

Вот и сейчас он незамедлительно пошёл на собрание в сельсовет, лишь только оповещающий мальчишка стукнул в его окошко клюшкой.

Маловато явилось на это собрание середняков. По-видимому, знали, что дело не ихнего брата касалось. А вот подкулачник Никула Третьяков пришёл и робко жался у двери.

Наверно, послали его богатенькие наушничать.

— Выгнать его, что ли? — сказал Григорий.

— Чёрт с ним, — поморщился Иннокентий Плужников, — пускай торчит. Вот увидишь, со всеми вместе проголосует, не посмеет против.

Григорий усмехнулся.