Трудный переход

— Ещё совсем-то не собрался, а думка такая есть. Как ехали мы из Каменского, про это дело говорили. Никита, да я, да Тереха тоже. Тереха-то шибко сердитый, чего-то ему не глянется в этой артели, он и не идёт. Ко мне тоже, поди, будут с артелью-то вязаться. А и я тут тоже не понимаю! Всю живность подчистую у мужика забирают, даже и куриц. Ну хорошо: лошади там, коровы. А куриц-то пошто? Да и коров если взять… Все в артель, а ребятишкам, случится, молока надо — и за этим тоже бежать, просить? Нет, я на это несогласный!

— А Ефим вон не нахвалится! — сказала Аннушка.

— Ну, Ефим. Он, может, поближе к начальникам стал, к Григорию. Какие там у них ещё начальники — Ларион, Кёшка Плужников… Я на всех не угожу…

— Чего бы тебе не замириться с Григорием-то? — сказала Аннушка.

— Не стану я мириться! — запальчиво проговорил Егор. — Я ни в чём не виноватый. А что вышло — он всё подстроил, Гришка! — Егор не замечал, как преувеличивал роль Григория в кознях против себя. — Чего-то я ему не пришёлся, — продолжал он. — А если так, то уж не угодишь. Сколь ни старайся, никогда добрым не будешь!

Егор поднялся. Встал вслед за ним и Васька. Всё время, пока родители разговаривали одни, а потом с Никитой, и позже, когда ушёл Никита, они продолжали всё тот же разговор, Васька думал: "Чудаки эти взрослые, вчера полдня и сегодня всё утро говорят об одном и том же. Скучно. Вон мать печёт калачи. Ишь, как вкусно пахнет".

Аннушка открыла у печки заслонку, стала вытаскивать румяные калачи. Васька и Зойка смотрели на железный лист. Когда Аннушка, разломив дымящийся калач, подала Ваське половинку, он степенно взял её, немного обжёгся, подхватил в ладошки и понёс к столу. А Зойку мать сама посадила за стол. Наевшись, Зойка стала баловаться: выковыривала пальчиком мякиш у калача и делала из него катышки. Васька легонько шлёпнул её. Зойка с недоумением посмотрела на брата, потом глаза её наполнились слезами; крупные, как градины, они потекли по лицу, и Зойка заревела.

— Ну, чего вы не поделили? — сказала мать.

— Она, мамка, гляди, чего делает! Хлебом балуется!

— Хлебом баловаться грех, доченька, — подхватила Аннушка Зойку на руки и стала её успокаивать.

— Васька, сходи за тёткой Еленой, — сказал сыну Егор.

Васька живо оделся и стремглав выбежал со двора.

Веретенниковы не знали, что Елена в это утро находилась в большой тревоге. От артели её назначили заведовать птичьим хозяйством. Вчера, когда бабы стали сносить кур, гусей и уток, было решено под птичник временно занять баню у Волковых. Но бани оказалось мало. Тогда кто-то предложил пустить птицу в дом Волковых. Всё равно дом сейчас пустует, мебель оттуда разобрана, стоят лишь одни голые стены. Пусть птица будет там, пока на улице холода, а когда станет тепло, найдётся для неё место и на дворе. Утки и гуси были помещены в бане, а кур просто впустили в дом. Они заполнили собою кухню и горницу Волковых, спальню и коридорчик перед кухней, взлетели на печку, уселись на подоконниках, расхаживали по полу. Куриное кудахтанье, драки петухов, летящий пух — не очень всё это веселило Елену.

Со времени выселения Платона нетопленный дом успел промёрзнуть. Одна из женщин пожалела кур и вытопила русскую печку. А Никула Третьяков потихоньку взял да и закрыл вьюшку. К ночи Елена собралась посмотреть кур, дошла до дома Волковых, заглянула в окно. Всё было тихо. Елена успокоилась и вернулась домой. А утром, когда она открыла двери, на неё из кухни пахнуло резким угаром. Куры, распустив крылья, скрючив ноги, свалившись с подоконников и печи, все валялись на полу. Елена с ужасом смотрела на этих пёстрых, белых, чёрных, жёлтых несушек и разноцветных петушков, лежавших неподвижно. Затем она с силой захлопнула дверь и побежала в сельсовет.

Григорий сидел там. Он потемнел лицом, выслушав сбивчивый рассказ жены.

— А какой дурак додумался их туда загнать? — спросил он.

В самом деле, кто первый посоветовал приспособить дом Волковых для общего курятника? В сутолоке не запомнилось, кому пришло это в голову. Когда он пришёл к дому Волковых, там уже собрались женщины. Дохлых кур вытаскивали на улицу. Тут же суетился Никула Третьяков, копал яму посреди двора. Женщины молча пропустили Григория в дом. Он побыл там с минуту, вернулся.

— Мы их всё равно найдём, кто нам пакостит! — сказал Григорий.

Никто ему не ответил. Только Никула вздрогнул и перестал копать.

Григорий вернулся в сельсовет. Там сидел незнакомый ему человек, одетый в городское зимнее пальто. На голове у незнакомца была барашковая шапка, на ногах крепкие простые сапоги. Увидав Григория, человек этот поднялся, подошёл к нему и протянул руку.

— Ты, что ли, будешь Сапожков? — спросил он.

— Ну, я, — сказал Григорий и пожал протянутую руку.

— Вот видишь, я тебя сразу узнал. Мне про тебя в райкоме сказали.

"Да не тяни ты, чёрт! Кто ты такой есть?" — с досадой сказал про себя Григорий, думая о погибшей птице. Но в следующую минуту лицо его осветилось скупой улыбкой.

— Гаранин, — назвал приезжий себя. — Двадцатипятитысячник.