Труды Государственного музея истории религии. Выпуск 8

Действительно, советская жизнь революционной эпохи давала повод для такой оценки. Гордины, например, отмечают такой курьез большевизма, сближающий его с религией, как культ вождей. «Культ святых, возведение всякого ничтожества чуть ли не в божество, переряжен в культ вождей, разных кумиров-богов социализма. Портреты Маркса, Ленина, Троцкого, Луначарского и т.д. украшают советские стены. Число портретов растет с каждым днем. Социалистический иконизм угрожает потопом» (94).

Духом сакральности, писали Гордины, отмечена вся практическая деятельность нового режима. Невозможность достижения утопической цели толкает большевистскую партию к социомагии и социознахарству, в частности, к такой разновидности магии, как «деноминализация». Меняя, подобно язычникам, названия предметов и явлений, большевики, по мнению Гординых, стремятся достичь поставленной цели религиозным путем. Так, вместо святой Руси появилась красная Русь, армия тоже стала красной, буржуазный Петроград превратился в социалистическую Коммуну и т.д. Гордины отмечают присущую большевикам декретоманию, «наивизм» — наивную веру в мощь бумажных приказов и распоряжений. Неотъемлемая часть внутренней политики новой власти — «фобомагия» (запугивание), подкрепляемая террором армии и ВЧК в отношении населения. «…Страсть к власти, к безобразиям, к бесчинствам возгорелась небывалым образом. Это трагизм безверующих фанатиков, религиозных маньяков-атеистов и научных мономанов-диалектиков» (218).

Вновь и вновь возвращаясь к этой теме, Гордины не устают подчеркивать, что корни фанатизма «нового социалистического средневековья» лежат в монистической вере и в монистической практике Плеханова, Ленина и «прочих изуверов марксизма». «Жизнь для этих мономанов,— пишут они,— имеет лишь один смысл: жизнь для Маркса и в Марксе. Бог или дьявол, Маркс или буржуа… так делится для них общество, народы, человечество, земли, части света, звезды, солнечные системы, космос. Все прочее от лукавого» (154). Марксизм в скором времени займет место христианства, став новым обманом угнетенных и оплотом реакции. «Так что с марксизмом нужно бороться не на шутку, не только чисто теоретически. Его нужно вытравить как чуму, как заразу, его нужно задушить в социалистическом корне» (219).

В книге Гординых нет конкретной программы борьбы с марксизмом и большевизмом, есть лишь отдельные пожелания и рекомендации. Так, например, в одной из глав, признавая необходимость «отчаянной борьбы против партии», авторы призывают анархистов выдвинуть и отстаивать лозунг научно-партийной терпимости. По их словам, даже в Средние века были благородные, светлые души, чуждые фанатизма. Гордины предлагают и другой лозунг для «свободомыслящих» и «свобододействующих» людей: «Отделение партии, как научной церкви, от государства. Пока у человечества существует государство, т.е. принудительная власть, оно, по крайней мере, должно быть беспартийным. Это страшное опасное оружие нельзя давать в руки изуверов научной марксистской церкви. Светская власть, ненаучная власть — вот клич… Долой власть теоретиков, бесноватых догматиков! Долой партию,— научную церковь! — вот клич всякого разумного человека, задыхающегося в удушливой атмосфере человеконенавистничества,— клич рабочего класса, клич угнетенных…» (145).

Гордины критикуют марксизм чрезвычайно резко и изобретательно; для них это враг номер один, даже более опасный, чем христианство. И все же нельзя не заметить, что за образом марксизма в книге вырисовывается еще один важный объект критики — наука. Гордины рассматривают учение Макса—Энгельса как одну из ветвей науки, вершину ее развития,— и именно против науки, научного мировоззрения обращен, в конечном счете, критический пафос книги.