Труды и дни мистера Норриса

Наступил ноябрь, и на первой же неделе транспортники объявили забастовку. Погода стояла мерзкая и промозглая. Улицы были сплошь покрыты слоем жирной жидкой грязи. Отдельные трамваи все-таки ходили, с полицейскими на передней и задней площадках. Иногда на них нападали, били стекла и заставляли пассажиров выйти. На улицах было пусто, сыро, серо и слякотно. Все ждали, что правительство фон Папена[40] вот-вот введет в стране чрезвычайное положение. Берлину же до всего этого не было ровным счетом никакого дела. Прокламации, стрельба на улицах, аресты; к ним уже давно успели привыкнуть. Хелен Пратт ставила на Шляйхера.[41] «Он из них самый шустрый, — говорила мне она. — Слушай, Билл, давай поспорим на пять марок, что к Рождеству он всех обставит. На спор?» Я отказался.

Переговоры Гитлера с правыми закончились провалом; Свастика даже начала осторожно заигрывать с Серпом и Молотом. Между вражескими лагерями, как сказал мне Артур, уже имели место определенные контакты — пока телефонные. В толпах, которые освистывали штрейкбрехеров и забрасывали их камнями, нацистские штурмовики стояли бок о бок с коммунистами. Тем временем КПГ глядела с нацистских плакатов на мокрых афишных тумбах этаким жупелом, скелетом в красноармейской форме. Через несколько дней должны были состояться очередные выборы: четвертые с начала года. На политические митинги ходили с охотой; это было дешевле, чем кино, дешевле, чем выпивка. Старики сидели по домам, в жалких сырых квартирах, варили себе ячменный кофе, заваривали жидкий чай и уныло говорили о Крахе.

7 ноября объявили результаты выборов. Нацисты потеряли два миллиона голосов. Коммунисты получили на одиннадцать мест больше. В Берлине перевес в их пользу составил более 100 000.[42] —«Вот видите, — сказал я фройляйн Шрёдер, — это ваших рук дело». Мы все-таки заставили ее сходить в пивную на углу и проголосовать, в первый раз за всю ее жизнь. И вот теперь она была в совершеннейшем восторге, как будто поставила на призовую лошадь: «Герр Норрис! Герр Норрис! Вы только подумайте! Я сделала так, как вы мне велели; и все вышло в точности по вашим словам! Жена консьержа, она, знаете, такая вечно вся из себя, и за выборами она следит уже не первый год, и вот она была уверена, что на этот раз наци выиграют еще миллион голосов. Ну, я вам скажу, я над ней и посмеялась. „Ага, фрау Шнайдер! — сказала я ей. — Вот видите, я тоже кое-что понимаю в политике!“»

В первой половине дня мы с Артуром заглянули на Вильгельмштрассе, в штаб Байера, «дабы вкусить свою толику, — как выразился Артур, — от плодов победы». Складывалось впечатление, что точно такая же идея пришла в голову еще нескольким сотням человек. Вверх и вниз по лестнице шли толпы настолько густые, что мы вообще с трудом прорвались в здание. Настроение у всех было самое радужное, люди перекрикивались, поздравляли друг друга, свистели, пели. Пока мы пробирались вверх по лестнице, навстречу нам попался Отто. И от восторга едва не вывернул мне руку.

«Mensch! Вилли! Jetzt geht's los![43] Пусть теперь только попробуют хотя бы речь завести о запрете на партию! А если заведут, мы станем драться! Наци теперь — отыгранная карта, можешь мне поверить. Через шесть месяцев у Гитлера даже и штурмовиков не останется!»

С ним было с полдюжины приятелей. Каждый из них пожал мне руку, тепло и искренне, как брату, которого сто лет не видел. Тем временем Отто крепко, этаким медведем-подростком, обнял Артура: «Ба, Артур, старая ты калоша, и ты здесь? Вот это да! Вот это здорово! Так и врезал бы тебе на радостях, да так, чтоб своих не узнал!»