Царь

А пока он лишь обещает королю Магнусу посильную помощь, новый ливонский правитель выступает из Москвы налегке, в сопровождении свиты, натурально, в военном отношении абсолютно бессильной. Впрочем, отважный авантюрист ничем не смущается. Едва вступив в пределы подаренного ему королевства, он во все стороны рассылает прелестные грамоты, в которых уверяет и бывших рыцарей, и местное население пока что не существующих даже в мечтаниях Латвии и Эстонии, которыми всё ещё владеют ливонские немцы и шведы, что новое королевство, вобрав в себя все прежние владения Ордена, останется державой свободной, что все московские наместники и воеводы выедут из него, что управлять король Магнус станет самовластительно и по прежним законам и что московскому царю и великому князю пойдёт всего лишь лёгкая дань, единственно в знак благодарности за его поистине царскую милость, причём за чистейшие и честнейшие намерения Иоанна ручаются перебежчики Крузе и Таубе, которые всего два года спустя представят своего благодетеля в оправдательной грамоте, составленной по настоянию литовского гетмана, яростного противника Иоанна на выборах польского короля, невероятным злодеем, кровавым убийцей, бесстыдным распутником, гнусным пьяницей и еретиком. Прелестные грамоты Магнуса прямо-таки ошеломляют многократно всеми ограбленную, истерзанную Ливонию: об этакой милости в отношении побеждённого вся Европа знать не знала и ведать не ведала ни в давно прошедшие времена, ни тем более в нынешний век. Обрадованные ливонцы в самом деле готовы сплотиться вокруг нового короля, правда, не сразу, а несколько погодя, когда выяснится на деле державная воля московского государя, а подаренный им король своими победами над шведами, поляками и литовцами покорит все сердца. В результате Магнусу удаётся нанять около тысячи немецких наёмников, причём трудно выяснить, чьи деньги идут на оплату их неумеренной алчности, поскольку, как выясняется, наёмные солдаты в долг не воюют, сам-то Магнус гол как сокол, нищеброд. К этому явным образом скудному воинству в пылу внезапно возбуждённых надежд присоединяется три эскадрона ливонских дворян. С этой горстью людей, не более полутора тысяч пеших и конных, неунывающий Магнус подступает к Ревелю-Колывани, к сильной крепости, в избытке снабжённой оружием и продовольствием, к тому же располагающей открытым портом, через который ревельский гарнизон может получать любую помощь в течение хоть десяти, хоть пятнадцати, хоть двадцати лет. Магнус и под Ревелем-Колыванью действует грамотами, пышно расписывая ту невероятную благодать, которая прольётся на новое Ливонское королевство единственно по небывалой милости московского царя и великого князя, а в той милости и сам он много-много уверен, поскольку не шутя почитает себя прямо-таки предназначенным для всевозможных милостей по рождению. Каково же его удивление, когда практичные и тоже алчные жители Ревеля не желают верить ни воинским дарованиям самого короля Магнуса, ни милостям царя Иоанна, именно потому, что это небывалые в европейской истории милости, ни процветанию нового королевства, которое пока что имеет быть единственно в пылком воображении Магнуса, а потому упрямятся и не только не распахивают настежь, но ещё крепче запирают на все засовы городские ворота. Впрочем, легкомысленный Магнус и к такому повороту событий относится с полнейшим спокойствием, приличным философу, до того он твёрдо уверен в себе, разбивает лагерь на виду у своих будущих, непременно покорных, а нынче заблудших овец, замыкает город в осаду и терпеливо ждёт обещанных подкреплений от Иоанна. Между тем прелестные грамоты Магнуса ошеломляют не только истерзанную Ливонию, но и Европу. О том, чтобы могущественный государь, будучи в здравом рассудке, просто так, за здорово живёшь, отдал столь благодатные, прямо-таки источающие золото земли какому-то приблудному прощелыге на полную волю всего лишь с уплатой какой-то смешной, сугубо символической дани, ни одному европейскому монарху не снилось ни в одном самом кошмарном сне, поскольку европейским монархам снятся только захваты, приобретения, отторжения именно благодатных, именно золотоносных земель, тем более ни одному из них и наяву не приснится сказать: моё государство слишком обширно, так мне чужого не надоть, помилуйте. Именно чужого и надо! Понятное дело, европейским монархам западает в голову только одна, вполне неразумная мысль: этот московский медведь либо последний ум растерял, как об нём во все трубы трубит его беглая шантрапа, искатели европейской свободы, либо сочинил им ловушку такого хитрейшего свойства, какой европейский свет ещё не видал. Германский император так и набрасывается на датского короля Фредерика, Магнусу старшего брата, который успешно воюет со шведами: не иначе, что козни твои, братца — на Ревель, а сам — на Стокгольм, одним глотком заглотнуть и Швецию, и Ливонию, шалишь, этакой силищи никому Европа позволить не может, у нас за этим строго следят, так что ты задумал, дай нам ответ, король Фредерик? Король Фредерик, верно почуя, что того гляди по мании императора вся Европа ринется на него, не желая допустить неприличного расширения Дании, отвечает поспешно, что в странном деле с Ливонией он сторона, что это пакостит Магнус, брат завистливый, непокорный, и со своей стороны нападает на императора: мол, сам в том виноват, что ливонскими землями овладевает кто ни попадя, и шведский король, и польский король, а за ними и микроскопический прусский герцог туда же, в твоём ведомстве дым коромыслом, не у нас, давно на них цыкнуть пора. Впрочем, нападает более для равновесия сил, а сам, лишь бы, не дай Бог, не возбудить вражду императора, спешит вступить в переговоры со шведами и, уж конечно, бросает приблудного Магнуса на произвол его неверной судьбы, то есть на сомнительную стойкость наёмников и не менее сомнительную помощь царя Иоанна, который и без Магнуса мечется с одного театра войны на другой.