Царь

Казни новгородских казнокрадов, изменников и еретиков продолжаются несколько дней. Наконец приходит черёд и опричников. Мало того, что самые верные, самые доверенные из них уличаются в преступных сношениях с крамольными новгородцами, обнаруживается множество исков, которые земские князья, бояре и служилые люди подают на опричных князей, бояр и служилых людей, обвиняя их в том, что они насилием «вымучивают» в земских поместьях и вотчинах движимое и недвижимое имущество, большей частью уводят, точно полоном берут, землепашцев, звероловов и рыбарей, с тем чтобы посадить их на свои земли, запустевшие от неурожая и мора. Все эти иски коварством и мздой не доходят ни до царя и великого князя, ни до суда. Усердием продажных подьячих, нечистых на руку во все времена, эти иски благополучно томятся в приказных подклетях, точно рассмотренные, подлежащие сдаче в архив. Пришедший в негодование Иоанн повелевает без промедления разыскать и рассмотреть эти иски правильным судебным порядком, что очень не нравится многим опричникам, которые, как открывает для себя Иоанн, принадлежность к особному двору принимают за привилегию на преступление и грабёж. Сам он не разделяет столь превратного толкования, и виновные в злоупотреблениях, в сношениях с новгородскими заговорщиками опричники также лишаются жизни, правда, в этом случае царь и великий князь как будто не желает огласки, поскольку сама идея особного двора по-прежнему ему дорога. В народе распространяется слух, будто виновные, понеся наказание по заслугам, отправлены в дальние крепости, тогда как над ними совершается тайная казнь, но и на этот раз Иоанн ничего не таит перед Богом и вновь молит Его простить и принять к Себе убиенные души:

«Алексия, Петра, Захарью, Полуехта, Михаила, Рюма, Иона, Семёна, Василий...»

Как ни убеждён он в непреложности своего права на казнь, сколько ни подтверждают посадские люди Москвы своим одобрением это жестокое право, бремя власти слишком сильно давит его. Рано, видимо, слишком рано, он пытается разделить это несносимое бремя со старшим сыном Иваном. Уже не первый год он посвящает его в дела Московского царства, по обязанности отца и правителя готовя зелёного юношу в установленный срок занять это не во всех отношениях приятное место, берёт в поход на Великий Новгород и Псков, призывает на суд и на казнь, на всех приговорах Иван прикладывает свою великокняжескую печать рядом с царской печатью отца. И вот, не успевают отойти последние казни, благочестивый, болезненный юноша предстаёт перед истомлённым, исхудалым отцом. Да, признается он, уроки правления пошли ему впрок. Он сидел в совете царя и великого князя, он вместе с ним вёл переговоры с послами иноземных держав, он наблюдал за ходом дознания и в Москве, и в Великом Новгороде, и в Пскове, он присутствовал на суде и одобрял приговоры, он видел действия палачей. Он понял: бремя власти не для его слабых плеч. Он страшится неумолимой государевой доли. Он умоляет отпустить его в монастырь, на душевный покой и молитвы за всех православных.

Так Иоанн остаётся один, совершенно один. Конечно, он не в силах смириться с этой самой чувствительной, самой неожиданной, самой тяжёлой утратой. Он уговаривает, он указывает благочестивому сыну на священный долг продолжать действительно нелёгкое, однако необходимое, неизбежное дело дедов и прадедов, на высокий долг перед царством, со всех сторон окружённым врагами, ввергнутым в пучину неурядиц и заговоров, он объясняет, вновь и вновь призывая на помощь молчаливые тени великих правителей, Священное Писание и посланья апостолов, он настаивает, он, наконец, умоляет, он просит подумать, взвесить, проверить себя, назначить себе испытательный срок, а тогда, что же тогда? Разве сможет он его отпустить? Тогда, может быть, он отпустит его в монастырь, куда давно собирается сам. Между неустрашимым отцом и пошатнувшимся сыном заключается нечто похожее на договор. Иван жалует Кириллову Белозерскому монастырю громадный вклад в тысячу рублей, сумма необычная даже для царского сына, при этом он ставит условие игумену и монахам, чтобы его постригли в этом монастыре, если захочет постричься, или поминать с усердием его грешную душу, когда, по грехам своим, отойдёт в иной мир.