Царь

На юге у него голодные орды кровожадных татар, а отныне и хищные турки, создавшие пока что самую могущественную и непобедимую державу Европы и Азии, перед которой в страхе трепещут все европейские властители и монархи. На западе против него Литва и Польша, ведущие между собой постыдный, своекорыстный торг, который грозит превратить этих в общем-то порознь слабых противников в единую, многолюдную и обширную Речь Посполитую. Отныне и Швеция, чуть было не ставшая надёжной союзницей, неумолимым совпадением интересов становится долговременным и заклятым врагом, позднее захватчиком и оккупантом, поскольку новый шведский король, женатый на родной сестре польского короля, наследнице литовского великокняжеского стола, не может не превратиться, лишь бы удержать незаконно прихваченную корону, в верного союзника польского короля и, следовательно, в непримиримого противника Иоанна, а с отпадением Швеции рушатся и надежды на союзные отношения с Англией. Уж кто-кто, а Иоанн, который любит и умеет в нужный момент показать свой железный кулак, не может не знать, что в союзники берут только сильного, выгодного партнёра, да и много ли для него теперь толку в Англии, которая за тысячи вёрст от его рубежей и не соприкасается ни с его врагами, ни с ним самим. Тем не менее он принимает эту грозную новость с внешним спокойствием. Тысячу раз оскорблённое, одинокое детство воспитало в нём бесценную в политике скрытность и проницательность, твёрдость характера и гибкий, неустанно ищущий, находчивый дух. Новый шведский король, возвращая униженное, обобранное до нитки посольство московскому царю и великому князю, просит выдать опасные грамоты для своего большого посольства, которое он намерен в ближайшем будущем направить в Москву для переговоров о мире. За этим предложением Иоанн угадывает бесстыдную ложь: просто-напросто новый шведский король, узурпатор, преступник, страшится, как бы московские полки не пришли на помощь его низложенному старшему брату, чем его смещённый Эрик пугал, и пытается приманкой посольства предотвратить войну с опасным соседом, к которой он не готов, которую не в силах вести, пока не утвердится на захваченном троне и не покончит миром с датчанами, а утвердится на троне, замирится с датчанами, тогда сам, один, или в союзе с поляками пойдёт непримиримой войной на Москву.

Может быть, в этот удобный момент Иоанн и отправил бы к финским украйнам новгородское ополчение, которого одного достало бы для сокрушительной победы над пока что растерянным Юханом, да у него безрассудные турки роют канал между Доном и Волгой, у него только что гнусной изменой без единого выстрела сдали Изборск, у него Великий Новгород ненадёжен, он вынужден выселить едва ли не четверть этого самого новгородского ополчения подальше от соблазнительных рубежей. В таких крутых обстоятельствах ему приходится дорожить каждым полком, к тому же ему всё меньше верится в то, что воеводы, отправленные к финским украйнам, не перебегут на службу к шведскому королю, поставленному на трон своеволием шведских баронов, как они перебегают на службу к польскому королю, соблазнившись возможностью пополнить ряды таких же своевольных вельмож, как они.

Его размышления остаются невысказанными. Он подписывает опасные грамоты, как будто ничего не случилось, однако опасные грамоты составляются, тоже как будто ничего не случилось, в полном согласии со старинным обычаем, который предписывает шведским послам следовать в Великий Новгород, а не в Москву, как просил Юхан, и вести переговоры с новгородским наместником, точно желает этим сказать слишком высоко залетевшему Юхану: так было всегда, так будет и впредь, ничего не изменится в угоду тебе. Понимает ли он, что своим упорным нежеланием видеть шведское посольство в Москве он наносит чувствительное оскорбление новоявленному шведскому королю и тем самым заранее обрекает на неудачу любые переговоры о мире и приобретает, в добавление ко всем прочим напастям, ещё одного, личного и озлобленного врага?

В своих дипломатических посланиях он с таким тщанием различает все степени величества, как выражается он, он так тонко чувствует все степени оскорбления и унижения не в одних словах, но и в тоне письменной речи, чуть ли не в запятых, что, разумеется, не может не понимать, что указанием на старинный обычай кровно ущемляет достоинство преступного самозванца и что заранее отрезает все пути к заключению мира.