Царь Гильгамеш

Но к одной вещи, кажется, ему не суждено приучить себя никогда. Куда девать гнев, когда он комом стоит в горле, когда мир становится мал – чуть больше лица обидчика, когда лучшее из возможного – ударить? Но ударить нельзя. И нельзя заплакать. И закричать тоже – нельзя. Так куда же? Время… это что-то вроде сосуда с очень узким горлышком. Вино ярости едва капает оттуда!

Что делать с пламенем, которое разожгли внутри тебя, и оно рвется наружу, а тебе не следует выпускать его? Что? Что?!

Внутренний огонь сжигал его.

Он проиграл сегодня. Проиграл, как слабое войско, уступающее под ударами более сильного одну позицию за другой. Когда воины падают, и строй копейщиков, редея, все еще держит удар, но пятится, пятится, пятится… Ему следовало умнее напасть, но он не смог. Тогда он должен был иначе ответить, тоньше, серьезнее, но и тут был бит. Верные слова пришли к Бал-Гаммасту в голову только сейчас. Так просто было выговорить их, и так нелепо звучало то, что он выпалил матери в лицо! На худой конец, оставалось сохранять спокойный вид и не выдавать своего волнения… Надо же уметь так ловко сделать прямо противоположное! Зачем он вцепился в сестру? Да, ему ничего не стоит отправить ее в короткий сон одним ударом кулака, его крепко учили; но зачем делать врага из женщины родной крови? Плохо было все.

Бал-Гаммаст вертелся на ложе. Попытался молиться. Покой не шел к нему. Он сжал кулаки, напряг мышцы живота, закусил губу. К утру он будет – как всегда. Чего бы это ни стоило, он будет вроде города в мирное время: сплошь нетревожная суета. Во всяком случае, любой, кто заговорит с ним, будет видеть перед собой улыбающегося человека. Ничем не обеспокоенною. Он всегда убивал гнев. Но только нужно время, а у времени очень узкое горлышко…

Пробовал ли кто-нибудь заставить взбесившегося онагра – улыбаться? И жив ли он? Тот, кто попробовал…

Бал-Гаммаст чувствовал целое стадо взбесившихся онагров в собственной груди, между ребер. И еще парочку – в голове. Между ушей.

Наконец судорога свела ему ногу. Так. Бал-Гаммаст попытался расслабить лодыжку. Не выходит. Так. Сесть. Наклониться. Лицом в колени. Все равно не выходит. Так. Он взялся за стопу и потянул на себя… на себя… на-себя-на-себя-на-себя… Готово.

Напряжение разом отступило. Боль, покидая мышцу, колыхалась мерной зыбью.

И вместе с болью мэ Бал-Гаммаста ушел гнев. Весь, до последней капли. Буйные онагры опустили морды в траву.

– Хорошо.

Юный царь вздрогнул. Тощий силуэт Уггала Карна у входа в комнату.

– Боюсь, ты не проявил сегодня особенного ума.

– Я знаю.

– Ты знаешь, мой мальчик, иногда взбесившийся бык…

– Онагр.

– Что?

– Скорее взбесившийся онагр, Уггал. Сухой короткий хохоток.

– И все-таки царь Донат гордился бы тобой, мой мальчик.

Эбиху черных было наплевать на то, что он разговаривает с государем баб-аллонским. В темноте не отличишь царя от мальчишки… Поблизости никого.

– Нет. Я был сегодня вроде лука, который стреляет в обратную сторону. В лучника.

– Вроде дубины.

– Что?

– Скорее вроде дубины, которой хотят заменить лук…

Теперь рассмеялся Бал-Гаммаст.

– Ты смог проявить твердость. Хотя бы твердость. Донату нравились люди, которые смеют проявлять твердость.

– Что-то не так, Уггал. Я не могу сказать что, но чувствую: что-то не так. При отце было иначе. Я читал исторический канон царя Бал-Адэна Великого. Он предостерегал от царства женщин. «Слишком много легкости, слишком много наслаждений, слишком много изящества, предназначенного для чужих глаз. А в делах правления пустое изящество слывет лучшим проводником к землям глупости». Моя мать…

– …ни в чем не виновата, мой мальчик. Женщины – благо, посланное нам Творцом. Только благо, хотя и неверное. Лиллу была твоему отцу лучшей опорой. Государь не беспокоился, оставляя на нее Баб-Аллон и Лазурный дворец. Просто… ей захотелось отдохнуть. Лиллу мечтала дотерпеть, покуда царь Донат состарится и отдаст войско эбихам, а потом ей будет в самый раз проститься с заботами: муж рядом, дети рядом, дом устроен, ладонь прилегла ни ладонь, уши открыты для чудесного пения, для флейт и гонгов, а глаза ищут усладу в стихах царицы Гарад… Теперь так жить невозможно. Царство раскачивается. Но у матери нашей царицы больше нет сил, и она бредет по знакам своей мэ странным обычаем: будто Донат еще жив и с нею. Я не смею судить ее. И тебе не следует, мой мальчик.

Ни один из светильников не горел. В такой темени невозможно было различить выражение лица эбиха. Но Бал-Гаммаст почувствовал: он улыбается.

– А царь Бал-Адэн Великий… был очень умным человеком, но ему страшно не повезло с женой.

– Я слышу тебя.

– Дело не в глупости. Глупость губит редко. Убивает чаще всего слабость. Сильному легче быть мудрецом. А мы, увы, слабы. Ты должен знать, царь Балле: мы слабее, чем когда-либо. Так не было даже при Черных Щитах. За семь солнечных кругов две большие войны и две великие смуты…

– Баб-Аллону хватило сил с ними справиться! Мы еще не потеряли отваги.