Царь-гора

— Свобо-о-де-е-ен!!!

По высохшей на ветру крови текли слезы, такие же теплые и быстрые. Федор стал поворачиваться, оглядывая пространства вокруг. На юге лежала бурая степь с ниточками-реками и паутинкой-дорогой. Далеко на востоке тянулся цепью поперечный хребет. На севере безбрежно ширилась бело-голубая с коричневыми прожилками горная страна. С запада протягивало прозрачно-розовые лучи утомленное солнце.

«Странное дело, — неторопливо думал он, — я здесь совершенно один, в полном, наиполнейшем и абсолютном одиночестве. Но отчего-то я чувствую необыкновенную полноту бытия. Словно во мне не одна жизнь, а множество. Меня наполняет множество разных людей, живых, умерших, знакомых и неизвестных. И мне это совсем не неприятно. А внизу это ощущение ужасно бы раздражало. Как все эти люди оказались во мне?.. Как будто я попал в центр мироздания, вокруг которого в одном вихре крутятся жизни миллиардов землян. Но как я выберусь из этого вихря?»

Несмотря на сильный холод, продувающий насквозь ветер, голодное подвывание в животе, разбитое лицо и обмороженные, изодранные руки, ему не хотелось покидать вершину. Федор боялся потерять при спуске это потрясающее ощущение расширившегося жизненного пространства. На память пришли слова Аглаи о нежелании становиться частью мира, и неожиданно стал ясен их истинный смысл. «Она давно поднялась на свою царь-гору, — сказал он себе. — Тому, кто сделал это однажды, тяжело ладить с миром, который никакой царь-горы не видит. Но что-то мне подсказывает, она все-таки ответила на вопрос, спускаться ли с вершины в деревню под горой. Ведь лошадей наверху нет, и выжженной солнцем степи тоже, и бабушки Евдокинишны с дедом Филимоном, и всех остальных… и меня тут тоже не было». Последнее соображение чрезвычайно озадачило и встревожило Федора. «Как же мне встретиться с ней здесь? А что если мы с ней на разных вершинах?»

Чтобы немного согреться, он решил обследовать верхушку горы. Она представляла собой криво усеченный гребень, протянувшийся на сотню метров. Большая его часть была занята льдом и снежными наносами, но с южной стороны виднелись каменистые плеши, обдуваемые ветром. Минуя лед, Федор отправился по периметру. Ему хотелось еще чего-то необыкновенного, разительного, вроде того чуда, которое досталось полковнику Шергину и его солдатам — горячего озера и цветущего луга в окружении вечных снегов. Он понимал, что ничего такого с ним не приключится, но все-таки надеялся и жадно вглядывался в поверхность склонов.

Сначала он не поверил глазам, подумал, что мерещится из-за кислородного голода. Но подойдя ближе, отчетливо увидел в расселине, укрытой от ветра, цветок на длинной тонкой ножке. В наплыве внезапной нежности Федор упал на колени, прикоснулся задубевшими пальцами к лепесткам и сказал, с трудом двигая замерзшими губами:

— Чудо ты мое желтоглазое…

«Как же ты тут оказался?» Думать было легче, чем произносить слова. Да и цветку, наверное, все равно — говорят с ним или думают про него. «Ты тоже забрался сюда, чтобы почувствовать свободу?..» Федор колебался, сорвать ли цветок, не будет ли это грубым попранием свободы вольного существа. «А может, ты вырос здесь для меня? Ты ведь понимаешь, брат, что свободу человеку дает что-то большее, чем просто его желание быть вольной птицей… Правда, я пока не знаю названия этому чему-то…»

Он оборвал ножку цветка и бережно пристроил его в кармане на груди, под курткой и свитером. «Извини, брат, за неудобства, но ты ведь, как я слышал, жизнестоек…» Эдельвейс благодарно кивнул, прижавшись головкой к рубашке. Федор распрямился и пошел обратно.

Теперь его с непреодолимой силой тянуло вниз, к Аглае, ее лошадям и всем остальным. Ему казалось, что он должен принести им нечто новое, поведать небывалое, дать почувствовать неведомое. Он ощущал себя Прометеем, идущим к людям с огнем в руках.

Проехаться вниз по ледяной горке на собственных тылах Федор не решился, хотя так и подмывало вспомнить детство. Но спускался все равно лежа на боку, нащупывая ногами зарубки во льду. Потом шел по своим же следам в снегу. Его трясло, руки и ноги давно ничего не чувствовали, словно их туго набили ватой, глаза слезились и в сеющих тени сумерках почти не видели. На карниз, отделявший поле снега от голой отвесной стены, он свалился, не заметив пустоты под ногами. Взвыв от боли, Федор подумал, что сломал руку и два-три ребра, но отвлекаться на это уже не было времени — подгоняла темнота. Пройдя по уступу, он обнаружил подходящий камень, прочно сидевший на скале, и обвязал вокруг него веревку. Другим концом обмотал себя в поясе. Он не знал, достанет ли длины, но другого выхода все равно не было. Второй проблемой были руки — они отвратительно слушались и не хотели держать веревку. Несколько минут Федор разминал их, сжимая и разжимая кулаки, и снова грел над хиреющим огоньком зажигалки. Потом перелез на стену и пошел вниз.