Царь-гора

Свет в доме не горел, его некому было включить. Аглая сидела на полу в углу кухни и смотрела на пыльную бурю. Она ждала, когда кто-нибудь придет, но никто не появлялся уже двое с половиной суток. У нее была вода из крана и батон хлеба, от которого осталась половина. Время от времени сюда наведывалась степная крыса и шарила глазками. Ее целью был хлеб, но Аглая тщательно охраняла свое продовольствие, а когда засыпала, то засовывала батон за пазуху. Крыса все равно была довольна, ей доставались крошки, а иногда щедрые кусочки. Аглая подкармливала крыску, чтобы хоть с кем-то общаться и делиться грустью.

Может быть, здесь имелась и другая еда, но девушка не могла до нее добраться. Нога была прикована наручником к водопроводной трубе.

Среди грома и свиста бури вдруг почудились посторонние звуки. Аглая приложила ладонь к полу и замерла. Кто-то колотил в двери дома, пытаясь сломать их. Девушка улыбнулась и стала ждать.

В одной из комнат раздался звон стекла. По времени, которое понадобилось пришельцу для проникновения через окно в дом, она определила, что этот человек не слишком проворен.

Аглая очень удивилась, когда перед ней возник дед Филимон с двустволкой в руках. Вид у него был воинствующий и страшный: глаза сверкали, борода стояла вперед торчком, с ног до головы его покрывал слой пыли.

Дед упер ружье прикладом в пол и сказал укоризненно:

— Ох и задала ты мне, девица, суету сует. Федька-то где?

Аглая смущенно улыбнулась.

— Здесь его нет. Никого нет.

— Как это нет? — рассердился дед и пристукнул ружьем об пол. — Куды ж он запропастился? Ушел как есть третьего дня, с кинднепингами твоими разбираться. Покрошу, говорит, в капусту. И рожу такую сделал — лютую.

Дед пододвинул табуретку и сел, ружье приткнул между колен. Пригорюнился. Аглая опустила голову и опять загрустила.

— Ну чего молчишь? — спросил дед чуть погодя. — Чего думаешь-то?

— Я не думаю, — ответила Аглая, — я молюсь.

— Эх, девка, — вздохнул дед Филимон. — Страшно небось тебе было?

— С молитвой не страшно.

— Ну-ну, ври.

Дед помолчал и снова заволновался:

— А с Федькой-то чего ж? Где его носит, а?.. Э, да у тебя водопад на щеках.

Аглая хлюпнула носом.

— Ты мне тут… того… не разводи слякоть, — строгим и одновременно дрожащим голосом сказал дед. — Этого я терпеть никак не могу. Придет Федька, слышь? Придет. Никуда не денется. Вот тоже вздумала — внука моего оплакивать. Не разрешаю я тебе. Понятно?

— Понятно, дедушка.

Аглая насухо вытерла слезы.

— Вот то-то. Сиди и жди.

— Дедушка Филимон, сними с меня эту железку, невмоготу больше.

— И не подумаю. — Дед решительно покрутил головой. — Пускай тебя Федька спасает. Как энтот… герой-любовник. Так от веку заведено, понимать должна. А то что ж это получится, если тебя старый хрыч освобождать будет?

Аглая улыбнулась печально.

— Я тебя, дедушка, расцелую, вот что получится.

— Дудки, — насупился дед. — Федьку лучше целуй. Он по тебе давно мается. И куды твои глаза, девка, глядят? На луну, что ли?

— Только не уходи, дедушка, — попросила Аглая.

— Вестимо не уйду. Постерегу тут тебя. А то мало ль чего. Буря вон как разгулялась.

В окна теперь рвался не ветер — казалось, внутрь пытается попасть темное многолапое чудовище. Оно скрежетало зубами, царапало когтями по стенам и стеклам и ругалось на своем зверином языке. От его потуг дрожал весь дом.

— Будто демоны воют, — сказала Аглая и запоздало удивилась: — Как же ты дошел сюда, дедушка?

— Да как… ногами дошел.

— Ты, дедушка Филимон, тоже герой. Хоть и не любовник.

— Ну, — сконфузился дед, — это как поглядеть. Может, и тряхнул бы молодостью…

— А как ты узнал, что я здесь?

— А слово такое — дедукция — слыхала? Нам, дедам, без энтой дедукции никак. Это такая штука… страсть какая нужная. Вот моя дедукция мозгами раскинула и пошла людей спрашивать. Не видали ль чего, не слыхали ль. А они и говорят: видали, мол, драндулет чудной, все колесил тут, будто вынюхивал, в степь ездил. Тут я и сам припомнил: точно, был такой, у дома моего тоже наезжал. А в степи у нас какие примечательности, окромя верблюдов? То-то и оно.

Аглая отломила от зачерствевшего батона кусок и стала задумчиво жевать. В дверь просунула шевелящийся нос степная крыса, зыркнула на пыльное чучело с ружьем, презрела его и пошла подбирать крошки.

Федор торопился. Гнал машину на предельной для гор скорости, с риском угробить ее на очередном бугре или сыграть в сальто на подъеме. Нервы натянулись так, что на них можно было сыграть скрипичный концерт до-минор. Федору даже казалось, что он слышит тихое неприятное поскрипывание внутри себя. «Это скрипит моя несмазанная, запущенная душа», — подумал он и снова вспомнил Аглаино предупреждение: горы не любят долгов на совести. До какой степени это правда, он увидел утром, когда случился обвал. Теперь ему было тревожно, чудилась некая незавершенность утреннего события.