Царь Грозный

– Да ты не пужайся, боярин. Коли там никакой крамолы нет, так и продолжишь спать себе, а мы по морозцу обратно во дворец двинемся. – Царь, присевший было на лавку, вдруг поднялся во весь рост, нависая над боярином. – Но если там что противное мне, то не взыщи – удавлю своими руками!

Бельский слился цветом лица с подушкой, на которой лежал. Он хорошо понял, что это конец. Иван не спрашивал, где охранная грамота и роспись дороги до Литвы, значит, загодя все знал! Проклиная и литовцев, и свою собственную глупость, ведь посчитал Ивана молодым недотепой, Бельский тоскливо оглядывался, пытаясь спешно придумать оправдание.

Царь, заметив это, поморщился:

– Не трясись, Иван Дмитриевич! Хотел ведь бежать в Литву? Так и скажи.

Грамота и роспись действительно были быстро найдены, сыграла свою роль неожиданность. Царь приказал арестовать Бельского.

Весь остаток ночи Иван скрипел зубами от злости:

– Предатели!.. Предатели!.. Предатели!..

Даже поручные записи, написанные боярами в предыдущем году о том, чтобы служить верно Ивану и его детям, не искать себе другого государя и не отъезжать в другие страны, не помогли. Что записи? Анастасия сказывала ему, что, когда он был болен, бояре хотя и клялись в верности Дмитрию, а выходя вон из почивальни, тут же говорили, что клятву ту и исполнять не собираются.

Царь ломал голову, как бы закрепить такие клятвы? И вдруг он понял: если даже будут измену замышлять, то надо сделать так, чтобы после бегства одного другие должниками оставались!

Князя Ивана Дмитриевича Бельского судили. Он уже мысленно приготовился к смерти лютой, как и обещал царь, но тот вдруг… уступил печалованию митрополита, и опальный боярин остался жив! Только написал странную поручную записку. Вернее, написал не он один. За боярина князя Ивана Дмитриевича Бельского поручилось не меньше десятка человек. И не просто словом, Иван объявил, что пустой болтовне больше не верит, а большими деньгами! 10 000 рублей должны были выплатить государю поручители, если только боярин замыслит еще что недоброе. Пришлось поручиться. Да никто и не думал, что Бельский после пережитого и хождения по краю пропасти сможет еще что удумать против Ивана. Тот, спокойно глядя в глаза боярину, ровным голосом пообещал, что в случае неповиновения найдет и в Литве, и в Святой Земле, и велит не просто удавить, а порезать на полосы и скормить собакам, чтобы хоронить нечего было.

Глядя на желваки, ходившие на лице государя, и одновременно слыша его ласковый, почти уговаривающий свою жертву голос, многие облились холодным потом. А Иван вдруг повернулся к остальным поручителям и также душевно добавил:

– А прежде чем его найти – с вас шкуры спущу здесь!

Голос царя неожиданно загремел, а от злости стал хриплым:

– Любого предателя жечь каленым железом буду! Запомните и всем передайте!

Лицо его перекосила гримаса брезгливой ненависти, на скулах выступили пятна, глаза сверкали бешенством, в уголках рта выступила пена. Таким Ивана Васильевича никогда не видели, а потому испугал даже больше вид, чем жестокие слова.

Затея с поручительскими грамотами очень понравилась Ивану, он заставил написать такие от всех про всех. Одни становились поручителями за других, а за них поручались третьи либо те же, за кого держали ответ первые. Так, за князя Воротынского поручился тот же Бельский… И суммы были огромными – уже 15 000 рублей!

Митрополит удивился:

– К чему тебе такое, Иван Васильевич?

Царь, который только что спрятал в ларец очередное поручное письмо, усмехнулся:

– Вон сколько у меня денег! Сколь захочу, столько у них и возьму!

– Да ведь они бежать не собираются.

– Даже если не соберутся, то сознаются, что думали о таком. Платить придется, коли жить захотят.

Иван так и делал: в случае необходимости в деньгах попросту заставлял кого-нибудь писать признание в крамольных замыслах, получая с поручителей немалые деньги, а самого бедолагу вроде бы прощая. Милостивец, что и говорить… Бояре зубами скрипели, но деньги давали. Пока государю хватало такого вымогательства. Потом он примется за всех основательней.

Государь не знал, радоваться ему нынешней жене или печалиться. Красавица-черкешенка горяча по ночам настолько, что даже девятижильный Иван уставал от объятий, но при этом жена не столько старалась угодить мужу, сколько требовала, чтоб тот угождал ей. С первой ночи Кученей взяла над ним верх, иногда казалось, что уселась на шею и душит. Он морщился от таких мыслей, подчиняться, тем более такой необузданной женщине, не очень-то хотелось.

Но это только до тех пор, пока не вспоминал стройные ножки, гибкое тело жены, ее алый чувствительный и жадный рот, ее ненасытность в ласках, сводившие Ивана с ума. Рассыпавшиеся по подушке черные волосы, сквозь которые белело обнаженное плечо, протянутые в призыве руки, а особенно рычание, с которым Кученей буквально набрасывалась на мужа, лишали его способности думать, он становился послушен как дитя, попадал в ее власть полностью. А пообещав что-то ночью, вынужден был выполнять это утром.