Царь и султан: Османская империя глазами россиян

Хотя не все отрубленные головы были российскими, подобная практика, безусловно, представлялась недопустимой с точки зрения вестернизированных царских офицеров. Символизируя «варварство» османского способа ведения войны, отрубленные головы отделяли российских офицеров не только от «азиатских» противников, но также и от случайных «азиатских» союзников. В своих воспоминаниях о войне 1806–1812 годов, А. Ф. Ланжерон упоминал об «овации», которую валашские арнауты устроили российскому генералу М. А. Милорадовичу в момент его вступления в Бухарест в 1807 году после смелого маневра, который спас валашскую столицу от разграбления османскими войсками. Узнав, что генерал намеревается остановиться в доме князя Григория Гики, они отрубили головы всех павших противников и укрепили их вдоль парадной лестницы, у дверей и на галерее, и осветили каждую из них факелом[411]. Сопровождаемый арнаутами в своем триумфальном шествии по улицам Бухареста, Милорадович возликовал, увидев иллюминацию вдали. Однако, «когда он вошел во двор и увидел это ужасное зрелище, он на несколько минут потерял сознание». Придя в себя, Милорадович отказался жить в этом окровавленном дворце и поместился там лишь после того, как все было вымыто и вычищено[412].

Вид османов, отрубающих головы поверженных противников в самой гуще боя, составлял самое ужасное и в то же время самое захватывающее зрелище в российских описаниях «турецких кампаний». В своих воспоминаниях Ф. Ф. Торнау детально описал несчастную участь квартирмейстера, который решил присоединиться к российской вылазке через Дунай против османской крепости Рахово, был легко ранен и отстал от соратников. Увлеченный боем на улицах, Торнау внезапно услышал отчаянный крик у себя за спиной и, обернувшись, увидел квартирмейстера на коленях между двумя турками, которые спешно отрезали ему голову. Хотя российские пехотинцы бросились «на них с бешенством, догнали и в одно мгновение избили в решето», было уже поздно, потому что голова квартирмейстера уже «каталась в пыли, скрежеща зубами, [а] непомертвелые глаза выражали всю силу предсмертного страдания»[413]. Шокирующий вид расчлененного человеческого тела можно встретить на любой войне. Однако Торнау и других российских офицеров ужасало то, что османские воины делали своими руками то, что на европейских полях сражений было следствием попадания пушечного ядра в пехотный строй.

Российские авторы находили обычай отрезать носы и уши не менее отвратительным, чем отрубание голов. В описании своего плена А. Г. Розальон-Сошальский упоминает о том, что однажды его и других пленных российских офицеров поместили в палатку рядом с несколькими бочонками отрубленных и засоленных ушей[414]. По словам Зейдлица, «правоверные Турки все еще считали, что с подобными трофеями легче войти в рай»[415]. По свидетельству Зейдлица, во время сражения при Кулевче в 1829 году османские войска, получившие временное преимущество, «успели дать волю своей скотской кровожадности, изуродовали мертвых и мучили самым ужасным образом живых, попавшихся к ним в руки»[416]. О том же свидетельствовал из-под Шумлы и молодой российский дипломат Ф. П. Фонтон, чье перо «отказыва[лось] описать ужасное, жалостное зрелище», которое он увидел в российском редуте, временно захваченном турками, которые «не стыдились неистовства свои совершать и на трупах»[417].

Тема «турецкого варварства» стала лейтмотивом для российских военных мемуаристов, несмотря на то что османская армия претерпела существенные изменения к середине XIX столетия. По свидетельству участника дунайской кампании 1853–1854 годов П. В. Алабина, османские солдаты снимали скальп, а также отрубали носы и уши у российских пленников, захваченных в сражении при Ольтенице. Для Алабина этот эпизод служил доказательством неизменяющейся природы противника, что было одной из ключевых характеристик ориенталистского дискурса. Российский автор утверждал, что «турецкий народ и его регулярные войска не покинули еще ни ненависти своей к христианству, ни изуверства, ни варварского образа действия с пленными и раненными». По мнению Алабина, «они те же по отношению к просвещению, какими были во времена Магомета Второго»[418].