Царь-Север

На прощанье (а это было, увы, прощанье) полковник Ходидуб с Красной площади отправился на другое «лобное место», откуда хорошо просматривались окна Белого Дома. Там Ходидуб стоял, курил и мучительно думал. Изменилось бы что-нибудь или нет, если бы он тогда, осенью 1993-го года, не выполнил приказ – долбить кумулятивными снарядами окна Белого Дома? Ведь отказались же в августе 1991 года выполнять приказ профессионалы из группы «Альфа». Не вышли на улицу парни, не замарали руки кровью своего народа. И что изменилось? Где «Альфа»? Разогнали. Нет, ничего бы не изменилось тогда, нашли бы другого офицера, а его, Ходидуба, турнули бы из армии. И всё-таки лучше было бы отказаться. Совесть была бы чиста. И он бы теперь не мучился. Его бы не преследовала в кошмарных снах чья-то окровавленная русая голова, оторванная кумулятивным снарядом.

Покидая душную Москву, полковник неожиданно повеселел. Преобразился. Какую-то дамочку в самолете вдруг стал охмурять. Был он всегда серьезный, пасмурный, гусаром никогда себя не чувствовал, а тут – понесло по кочкам.

– Золгобуд! – беспечно балаболил офицер. – Не знаете? Золотой Город Будущего. Это я вам тайну выдаю. Коммунисты подземный рай построили на вечной мерзлоте. А потом, паразиты, взорвали все входы и выходы в Золгобуд! Чтоб ни себе, ни людям не досталось…

2

В конце двадцатого века «союз нерушимый республик свободных» разрушился, и дружба советских народов – улыбка – обернулась откровенным враждебным оскалом. Мастаков много лет мечтал о своей родной Махачкале; манила и прельщала колыбель ненаглядного Каспия. Надеялся купить добротный дом на берегу. Думал там пожить на старости: внуков нянчить, рыбалкой душеньку тешить. А что теперь? Махачкала залита кровью. Стреляют, режут – средь бела дня, и русские бегут, бросая нажитое. Впрочем, бегут не только русские. Путораны и горы Бырранга становятся печальным продолжением Кавказа. Седое Заполярье заметно потемнело, и Мастакова подспудно терзало ревностное, желчью окрашенное чувство: «Где вы раньше-то были, джигиты? Там, где лучше? Здесь, на диких ветрах и морозах, сегодня вам живется лучше – теплее, сытнее и спокойней, чем на родине, залитой кровью».

Он становился раздраженным. Обидчивым.

Работы в небе мало, и Абросим Алексеевич засыхал на земле, тосковал. Кто помоложе, а главное – кто поизворотливей, тот находил работу. А Мастаков не мог – хребет не гнулся. И язык не поворачивался, чтобы кого-то из начальства лишний раз лизнуть. «Предательство, подлость и лицемерие, – думал он, – вдруг сделались едва ли не нормой жизни для некоторых бывших советских людей, возомнивших себя свободными от всего на свете, прежде всего – от совести. Трюкачи и фокусники, мальчики, вынимающие из рукавов украденные миллионы, вышли на арену современной жизни! Боже мой, чем это кончится? Чем угодно, только не добром…»

Ночами не спалось. После многолетнего перерыва он опять за папиросы взялся. Не включая свет, смолил на кухне возле открытой фрамуги. Снежана вставала, подходила, кутаясь в халат.

– Ну, что ты? Завтра будет снова голова болеть. Бросай и ложись…

– Просто удивительно, – оглушенно говорил Абросим Алексеевич, – сколько сволочи разных мастей так долго ждали, когда пробьёт их час! И вот наконец-то дождались!

Жена успокаивала. Но не могла успокоить. Переживая раздрай в стране, будто в собственном доме, Мастаков похудел, скукожился. Романтическая голубизна полиняла в глазах – горючая дымка занавесила взор. Густые и колючие хвоинки бровей поредели, обмялись. Морщина залегла на переносице – зажала какую-то мучительную мысль. От казачьего непокорного чуба остались три-четыре серебристых стружки над высоким лбом.

– Надо уезжать! – все тверже говорил он.

– Куда?

– Не знаю… Может, в Анапу?

– А что там? Кто нас ждет?

– Да нас теперь никто нигде не ждет! – сердился Мастаков. – Давай слетаем летом, посмотрим, что да как. В Анапе – то. Может, купим домишко.

– Давай. Хотя я уж тут привыкла…

– А я? Не привык? Но ведь нету работы, – он посмотрел на полночное небо. – Богатых этих, что ли, на горбу своём катать по небесам? Противно.