Царь-Север

Тиморей, когда жил в Ленинграде (потом в Петербурге), водил машину. Был у него скромный «Жигулёнок», пришлось продать; денег не хватало на содержание. Продать-то продал, а страсть к вождению – век не продашь. Любил он, грешным делом, «придавить железку», промчаться с ветром, вспоминая бессмертного Гоголя… Езда увлекала, азарт полыхал в душе – лучше всякой водки и вина.

И черт её знает, откуда она взялась – лиловая туча с багровым подпалом. Как будто специально, стерва, поджидала, сидела в засаде за вершинами бора. И дождик-то из тучи просыпался ленивый, редкий, но…

Иномарку занесло на мокром повороте. Сердце жаром обдало и Тиморей – сильней, чем надо было – крутанул баранку. Передние протекторы взвизгнули, как поросята, и машина вылетела на полосу встречного движения. Он закусил губу и дал по тормозам, но поздно. Встречная машина, увиливая в сторону, белым боком шаркнулась об иномарку. Тиморей, уже плохо соображая, куда нужно рулить, «поцеловал» вторую легковушку. Потом перед глазами пролетели старые плахи – небольшой мосток. Протаранив деревянные перила, иномарка ухнула в кювет и перевернулась, продолжая бешено крутить колеса: ногу зажало на рычаге.

Разбив стекло, он вылез, раздирая куртку, брюки. Из-под мотора повалил дымок. Клара оказалась без сознания. Кое-как он вытащил, отволок её – метров на десять. И в следующий миг машина рванула так, что юбку задрало у девушки…

К ним подбежали два шофера – из тех автомобилей, какие Тиморей успел «поцеловать». Крик поднялся. Маты. Мордоворот в белой рубахе с галстуком размахивал монтировкой.

– Башку проломлю! – грозил трясущимися губами. – У тебя повылазило, да? Там знак стоит – «сорок» км. А ты? Сто сорок давишь, тварь! На таком-то повороте! Давай сюда права! Где ПТС?.. Что? Ты не хозяин? Где доверенность?

– Нету.

– А чья это машина?

Художник молча посмотрел на девушку.

И вот здесь-то началось. Придя в сознание, Клара истерично хохотнула:

– Мальчики! А это не моя машина!

– Как – не твоя? – опешил Тиморей. – А чья же?

Клара попросила закурить. Сигарета ходором ходила в зубах. Глядя на горящую иномарку, девушка заплакала. Уткнулась в плечо Тиморея.

– Господи! Да он меня прибьет!

– Кто? Отец?

– Хозяин…

Тиморей взял девушку за плечи и резко отодвинул от себя. Внимательно посмотрел в глаза.

– Какой хозяин? Ты же говорила…

– Тимка! Я тебе врала! Пыль в глаза пускала… Это не моя машина. – Клара опять заплакала. Черная тушь текла, лицо показалось обгорелым, страшным.

– Перестань! – грубо одернул он. – Кто хозяин?

– Да тебе-то что?! – тоже грубо, даже зло ответила она, отворачиваясь от Тиморея.

– Я разбил – я и отвечу… Кто он? Где? Хозяин-то?

– На Канарах загорает…

Тиморей нехорошо прищурился.

– А что ж тебя с собой не взял?

Поправляя рваную кофточку на груди, Клара сплюнула табачную горечь.

– Дурак. У нас с ним чисто деловые отношения.

Глядя на грязное лицо подруги, он зубами скрипнул:

– А что же ты ни разу не сказала мне про ваши… чисто деловые… А? Кларнетик? Или они, отношения эти, не такие уж и деловые? И не такие чистые?

– Пошел ты… – Клара матюгнулась, как мужик, бестолково чиркая зажигалкой, у которой стерся кремень.

5

Про свадьбу он и думать позабыл. Какая, к черту, свадьба? Впору позаботиться о собственных похоронах. Заполошно бегая по городу и занимая деньги под проценты, Тиморей залез в такую долговую яму, – хоть камень на шею цепляй и в реку с обрыва…

Как-то под вечер он водки врезал и пошел на набережную. Постоял, провожая последний пароход, уходящий в затон. Поднялся на крутой откос – огромный песчаник, сдавленный в каменную твердь. Здесь, на хребтине, доживали свой век деревянные, старые домики – с них начинался город. Отсюда было видно далеко – половину Валдая. И здесь было уютно как-то, по-домашнему. Остро и печально пахло прелыми листьями, печным деревянным дымком. Собаки в лопухах валялись. Тиморей присел на корточки возле одной, погладил, потрепал за ухом. Удивительное дело – собака чует горе в человеке и никогда несчастного не тронет. Собака скорее цапнет благополучного, сытого человека, у него мяско-то пожирней.

Он постоял возле обрыва. Широко раскрытыми глазами посмотрел на воду – черными узлами течение ходило под берегом. Желтым цветком покачивался бакен на середине. Тиморей представил, как прыгнет… как сломает шею, не успевши долететь до воды. Хотя, если прыгать с разгона – можно, пожалуй, и в воду упасть. Он оглянулся, чтобы посмотреть, есть ли тут возможность разогнаться. И вдруг напоролся глазами – на глаза худой, когда-то породистой собаки, которую только что гладил. Она подошла. Поскуливая, села перед ним. И так проникновенно, так по-бабьи посмотрела в глаза дураку-мужику – он не выдержал. Опустился на землю, обнял собаку и затрясся в рыданиях. Шершавым языком она прибирала слезы и сопли на его лице, вылизывала и поскуливала. И он успокоился. И так, в обнимку, просидели они у обрыва – до спелой утренней зари.