Царь-Север

После развала СССР – по принципу домино – развалились многие службы на Крайнем Севере. Работы у вертолетчиков становилось все меньше и меньше. Авиационный парк год за годом ветшал – не было денег на покупку новой техники… Но прошло какое-то время, и авиация Крайнего Севера стала понемногу расправлять потрепанные крылья. Особым спросом вертолёты пользовались у геологоразведки, у туристов. Очень богатых туристов. Час работы экипажа стоил сорок тысяч рублей. Среди туристов было много иностранцев – их тут называли «сникерсами». Вертолёты ради этих «сникерсов» могли крутиться день и ночь по всему Таймыру. Богатые российские туристы или заграничные «сникерсы» в погоне за экзотикой улетали на рыбалку в дикие места, или в глухие поселки, где нганасаны и долганы отмечали праздник хейро – встреча первого солнца. Водки было море. И российские туристы пили – господи, прости, и «сникерсы» за ними угнаться пытались, наивные. Не родился еще тот, кто русского Ивана перепьет, а кто родился, тот скоро дуба даст, если будет участвовать в соревнованиях по русскому литроболу. Горько было видеть, что и националы тоже принимали самое активное участие в этих «состязаниях по литроболу». Националы катастрофически спивались, слетевши со своих катушек еще во времена советской власти, которая надумала облагодетельствовать коренные народы Севера: заставила в баню ходить и научила хореем не только погонять оленей – стишки кропать.

Нет, неприятной стала работёнка в небесах. Мастаков, скрипя зубами, решил дотянуть до пенсии – немного оставалось – и уезжать. Надоело.

…Однажды позвонил художник Тиморей Дорогин. Сто лет уж не звонил. Абросим Алексеевич обрадовался. Ждал. Он сильно привязался к этому парню, наивно и упрямо верившему в силу искусства.

3

Если художник начинает заигрывать с властями, кормиться у них из рук – это вызывает подозрение. Настоящий художник все время будет находиться в оппозиции, потому что при любом раскладе власти – при любых правителях – народ страдает, ему необходим заступник, выразитель народной воли. Художник, по большому счету, может быть, затем-то и приходит на эту грешную Землю, чтобы стать звенящим голосом народа…

Так несколько высокопарно думал Тиморей Дорогин в ту пору, когда в стране была неразбериха и многие художники – в самом широком смысле этого слова – беспардонно перекрашивались: кто-то в красный цвет, кто-то в коричневый, в сине-бело-красный. А Тиморею хотелось быть самим собой, не ходить ни в какие коридоры власти, не расшаркиваться там, не унижаться, выпрашивая выгодные заказы. Он уехал на родной Валдай, огород вскопал в деревеньке, посадил картошку да моркошку и взялся малевать картинки. Но соблазн оказался велик – соблазн богатой жизни, которая звенела, цвела и пахла за огородами, где проходила трасса, где шумели шустрые машины, пробегающие в город.

Стоял сентябрь – золотые звонкие денечки. Последние, прощальные – перед нашествием снега и мороза, и потому особенно дорогие сердцу. Тиморей любил вот такой негромкий, задушевный запев русской осени: журавли, шорох ветра, звенящая струна паутинки. Сухая, смирная осень позволяла взять этюдник и отправиться на речку – за огородом журчала. Можно пойти по тропинке в луга, где сидят, как барыни, пышные копны. Можно свернуть в перелески, где пахнет грибами и облетевшими сусальными листьями. Можно раззолотить костерок на берегу возле сосны, возле березы. Сядешь на пенек и смотришь, смотришь на огонь – и в сердце выгорает боль и всякая поганая мыслишка с дымом улетает. А потом – с чистым сердцем и душой – за работу. Ах, какое это упоение – любимое дело, во имя которого ты, может быть, и родился! Это очень завидная доля – честно делать свое дело, не думая о выгоде, а думая о Боге; понравится ему твоё творенье или нет?.. За мольбертом время всегда пролетает – как пуля. «Пуля пролетела и ага…» Порою он спохватывался, удивленно вскидывал кисточки бровей; кругом уже стемнело, а он стоит и мажет – при луне; бывало и такое. Работа для него – великое спасение, когда охота волком выть от одиночества, когда нежданно и негаданно прижмет беда, готовая толкнуть к обрыву; когда навалится «вселенская» печаль; ты даже сам не понимаешь до конца – о чем она, твоя огромная печаль? О быстротечной жизни? О неминучей смерти? О родной земле, которую сегодня до крови терзают «иных времен татары и монголы»? Или ты печалишься о тех своих веселых временах, какие были в жизни, были да сплыли – промелькнули русской тройкой с бубенцами… Печаль! Да кто ж её, родимую, поймет, кто выразит? Настоящая печаль не выразима ни словом, ни вздохом, ни кистью – печаль многозвучна, печаль многомерна, печаль необъятна, как небо с мириадами созвездий!

* * *

Настроившись на работу, он совсем забыл о давней договоренности с любимой девушкой. И вспомнил об этом, когда за спиною просигналил автомобиль, сворачивая с трассы – к домику с березой во дворе.