Царь Сиона

— Но ты все-таки не просидел в тюрьме в течение шестидесяти двух недель, и во всяком случае тебе не приходилось испытывать самой низкой измены со стороны единственного на свете существа, которому ты имел глупость свято верить.

— Нет, слава Богу! Действительно, странно, что я еще никогда не попадал в тюрьму; ну, а что касается баб… нет… что-то не могу вспомнить, чтобы я хоть одной женщине дал время мне изменить.

— Будь же и впредь также беззаботно счастлив, легкомысленный сын сумасбродного отца! — с горечью воскликнул Ринальд. Но вот я свободен, свободен! Одно это слово наполняло все мое существо, звучало в душе небесной гармонией, когда я оставлял свою темницу. Мне приказали явиться к епископу, совершенно не знакомому мне человеку, чтобы поблагодарить его за мое освобождение. Я возмутился, но все-таки повиновался этому приказанию, надеялся найти в епископе человека, к которому я мог бы привязаться, как к отцу родному, хотя и оттолкнувшему меня, но все же единственному на земле человеку, имевшему смелость оказать мне свое покровительство. И словно кающийся грешник пришел я в Дюльмен, вошел во дворец епископа и увидел на стене… о проклятие, о ужас!., портрет моей возлюбленной! Дрожа всем телом, я спросил кастеллана, каким образом портрет этот попал в Дюльмен, но он только сатанински улыбался, — и я понял все: я вспомнил слабости Вальдека, увы слишком хорошо всем известные!

Я немедленно убежал и теперь не хочу больше никогда видеть ни этого тирана, ни священника, ни эту женщину, так низко павшую. О, если бы я мог уничтожить весь мир, со всей его бездной горя и вероломства!

Ринальд даже заплакал от злобы. Хозяин «На Виппере», смеясь, возразил:

— Все в жизни одна лишь комедия, мой милый друг (си?) Богу одна только комедия. И не стоит убиваться из-за того, молодой человек. Пусть волнуются другие, сколько их душе угодно, но я, — взгляните лишь на мое упитанное тело, и вы убедитесь, что оно само по себе лучшее доказательство моих слов, — я никогда никакого горя не принимал близко к сердцу. Ха, ха! И какая бы беда со мной не случилась в будущем, уж я ей не поддамся.

Ринальд поднял свои большие глаза на видимо рисовавшегося оратора.

— Ты, верно, родился не в этих стенах? — медленно спросил он.

Трактирщик, смеясь, покачал головой:

— Вы так хорошо говорите на нашем языке. Разве вы чужой в стране, что спрашиваете меня об этом? Нет, я родился не здесь: тут только умирают. Я сын честных бюргеров из Мюнстера и хозяйничаю здесь очень недавно. У моего отца был дом в Зальцгассе; теперь этот дом — собственность моих кредиторов. Мой отец был господским портным; я же успел выучиться только класть заплаты. У моего отца, кроме дома, была еще и одна жена; у меня их было две: одна хуже другой. У моего отца был только один сын и, к сожалению, он остался в живых; у меня была масса детей и все умерли, равно как и их матери. Работа была мне в тягость, но я любил балагурить, и дело дошло до того, что скоро никто не хотел больше давать работы веселому Гелькюперу. Но не умирать же с голода из-за этого! Сперва я тунеядствовал, затем, как и многие другие бедняки, примкнул к бунтовщикам. Наконец, я стал последователем Берента, и тем более яростным, чем больше глупостей он говорил; а другие приверженцы «нового» и «новейшего» учений кормили меня за это.

— Как! — воскликнул пораженный Ротгер. Вы стали перекрещенцем, друг Гелькюпер?

— Господи, Боже мой, отчего же нет? — возразил, смеясь, хозяин «На Виппере». — Что значит для меня название, раз сущность дела меня вовсе не касается? В моих глазах жизнь лишь кукольная комедия. Лишнее пятно на старом сюртуке, — что ж из этого? Глупость неистощима: ну, и я тогда же… Сначала дело шло хорошо. Не успели заключить гнилой мир, как снова началась война. Роттман стал проповедовать перекрещение, необходимость новых порядков и равномерное распределение имущества. Мы кричали «виват!» и угощались на славу. Лютеране были недовольны, а католики и пикнуть не смели. Весело было!

— Хорошее веселье! — бормотал Ротгер. — Мой отец из-за всех этих историй сошел с ума и странствует со своими проповедями по всей стране, стараясь свести с ума других.

— Кто же виноват, — продолжал насмешливо Гелькюпер, — что ваш отец относится серьезно к этим глупостям? Пока я кричал и возвещал о «Новом Иерусалиме», я смеялся исподтишка. Все это — ерунда! А все же, благодаря ей, я могу существовать, чего же вам более?

— Мне кажется, что тут не одна только ерунда, — серьезно произнес Ринальд. — А что же было дальше? Я после своего заключения точно вновь родился. Весь мир как-то чужд мне.