Царь велел тебя повесить

Я перегибаюсь через перила так низко, что ноги становятся ватными, и вижу, как они идут по набережной, мимо табачных доков, вдоль гранитного парапета. За ними хромает небольшая рыжая собака, перемазанная зеленкой. Может быть, они идут к вокзалу Аполлония, чтобы сесть там на северный поезд, или к вокзалу Ориенте, чтобы сесть на беленскую электричку. Их четверо – или пятеро? – они крутят головами и немного похожи на туристов, потерявших гида, но, окликни я их с балкона, они даже головы не повернут. Мой голос больше ничего не значит. Зато они слышат тревожные крики стрижей, и жестяной звон двадцать восьмого номера, и размеренный гул Святой Клары, и низкий гудок парохода, покидающего гавань.

Мне хочется отвернуться, но отвернуться нельзя. Я смотрю туда, куда смотрят они, и вижу хозяина винной лавки, поднимающего жалюзи, и мальчишку, сводящего велосипед по крутым ступеням, и стаю собак, пробирающуюся переулком, и синие простыни на веревке, натянутой от соседнего дома к стене часовни, и шумно плещущий фонтан с головой лосося.

За спиной у меня раздается глухое пощелкиванье, переходящее в холодный пронзительный свист, словно стая стрижей промчалась над пожарищем. Я оборачиваюсь и вижу площадь Комерсиу, так плотно заваленную снегом, что из сугробов торчат только медные шпили церквей, вижу реку, покрытую сияющим льдом, и лыжников в красном, что катятся по склону холма, прямо по руа Беку, ведущей к рыбному рынку. Красное на белом, как трамваи в замерзшем городе.

Те четверо, что ушли от меня, тихо переговариваются, соединив головы в горстку, будто пальцы деревянной мадонны. Я наклоняюсь еще ниже, крепко вцепившись в перила, я хочу сказать им, что я сам не заметил, как потерял прекрасную легкость, с которой жил без малого тридцать шесть лет, а это еще хуже, чем потерять тень, потому что, направляясь куда-то без тени, ты можешь делать вид, что не знаешь об этом, а вот то, что случилось со мной, не скроешь, это делает мои ноги жеваной бумагой, а голову – терракотой, словно у куклы, раскрашенной в честь дионисийского празднества.

Греки думали, что у человека внутри тоже есть веревки, а в голове – золотая нить, соединяющая его с космосом, так вот, хочу я сказать им, проходящим вереницей там, внизу, моя нить ни к черту не годится, без вас она ослабла, пошла волнами и уже не привязывает меня к эфиру так крепко, как раньше. Где была моя глиняная голова, когда я дал вам уйти?

Я облизываю губы, чтобы произнести это, но снег летит мне в лицо, набивается в рот, заполняет горло сырым хлопком, и те, что стоят внизу, слышат только скрежет тормозов на перекрестке, цоканье копыт двух саврасых лошадок, тянущих бочку с водой по переулку Ремедиош, собачий лай и крики торговца лотерейными билетами, сидящего в колченогом кресле в тени жакаранды, как будто усеянной лиловыми пчелами.