Царь велел тебя повесить

– Нет, Косточка, нам этого нельзя, – сказала Зое, когда я попытался прижать ее к себе, до этого она лежала рядом с закрытыми глазами, а тут вдруг отодвинулась и весело на меня посмотрела.

– Потому что ты моя тетка?

– Какая я тебе тетка. Никакая я тебе не тетка.

– А кто ты мне?

– Седьмая вода на киселе. Ты же знаешь, что люди на три четверти состоят из воды? Выходит, если мы соединимся, то воды станет шесть четвертей и она перельется через край. Все здесь поплывет, вода закружится, свернется воронкой и быстро-быстро унесет и кровать, и гостиницу, и город, и эту смешную страну, и без того похожую на замерзший аквариум. А теперь спи, – сказала она и тут же заснула сама, будто в воду упала.

– Косточка, нельзя. – Я сказал это тихо, не пытаясь ее разбудить. – Мне все-таки не четырнадцать лет, как в Лиссабоне, когда ты кормила меня лущеными орехами с руки и заставляла повторять дурацкие считалки. Раз, два, три, четыре, десять, царь велел тебя повесить. Да я бы все что угодно повторил, лишь бы лизнуть твою ладонь.

Не знаю, услышала ли тетка мои слова, но она пошевелилась и положила голову мне на плечо, а руку – на живот. Голова показалась мне невесомой, а рука прохладной, от руки по моему телу понеслись муравьи, огромные, ледяные муравьи, мирмидоняне в тяжелых доспехах, я услышал, как мое сердце больно ударилось в ребра и остановилось.

Я мысленно взлетел к потолку и увидел нас обоих сверху: две изогнутые светлые линии на черном фоне, дремучем, как на гравюре меццо-тинто. Медную доску для такой гравюры нарочно делают шероховатой, вот и по мне как будто прошлись гранильником: зрение обострилось, слух помутился, осязание исчезло. Мне и до этого клали руку на живот, и даже несколько раз. Но тут было что-то другое, рот у меня пересох, а тело расправилось, как тряпичная кукла, когда в нее вдеваешь пальцы, как же она называлась? Степка-растрепка? Дурилка картонная?

Теперь я понимаю, как отчаянно Зое сопротивлялась, ей не хотелось уходить, не хотелось превращаться в пепел, чтобы пересыпаться в полосатом жестяном маяке, подобно песку в часах. Два дня я носил за ней сумку, пил с ней из одного стакана, держал ее голову у себя на плече, но так и не догадался, что она больна, что ее простуда – никакая не простуда, а витамины – никакие не витамины. Мне и в голову не приходило, что через восемь лет эта женщина умрет, плоская, будто материк Джамбудвипа с высокой, но единственной горой Меру.

Пишу это и ловлю себя на том, что, говоря о тетке раньше, я пользовался только сравнениями, цитатами, разлохмаченной кистью чужих восхищений, как будто боялся узнать, что я на самом деле думаю. Да что я вру, не говорил я о ней раньше никому. Разве что с китаистом перекинулся парой слов. Но ты же знаешь китаиста, у него все либо мудрые лахудры, либо потаскушки, а все остальные – собаки страшные.

Мой бывший шеф Душан рассказывал, что его бабка считала дьявола черным псом. Вся земля, говорила она, устроена на ветвях боярышника, к которому привязан большой черный пес. Пес постоянно грызет боярышник, и когда остается совсем немного, он начинает рваться изо всех сил, чтобы его сломать. Сегодня, уходя от Пруэнсы, я чувствовал себя обломанной веткой боярышника, отдаляющейся от куста медленно, но неумолимо. Мы шли по пустому коридору, и мне в первый раз захотелось услышать голоса других заключенных, сам не знаю почему. Я остановился на верхней ступеньке лестницы, стукнул кулаком по железным перилам и закричал:

– Люди! Я Костя Кайрис! Сижу в одиночке! Адвокат не приходит! Жена не приезжает! Кто-нибудь, отзовитесь, черт бы вас побрал!

– У тебя разве есть жена? – Охранник постучал меня по спине, я ожидал крепкого тычка и удивился его добродушному виду. – Напрасно ты орешь, здесь тебе никто не ответит. Это ведь не кутузка с блядями, а образцово-показательный острог.

* * *

Карта Лиссабона на стене, висящая за спиной следователя, развлекает меня каждый раз, как Пруэнса выходит из кабинета. Карта приколота кнопками, и на ней нет лиссабонских окрестностей, а я бы с удовольствием на них посмотрел. Самая крайняя точка на юго-западе – пустынный мыс Варваров, Promontório Barbárico. Раньше там жили чужеземцы-суконщики, красившие сукна и прочие ткани в пурпурный цвет. Вот ведь прекрасная работа – добывать пурпур из сушеных самок кошенили, это вторая работа моей мечты, а первая – смотритель маяка на Исабели.

Сегодня Пруэнса продержал меня два часа и половину этого времени читал букмекерскую газету и причмокивал, у него, небось, полные карманы рваных ипподромных билетов. Я мог бы рассказать ему о том вечере, когда познакомился с гладкой лошадкой, зачинщицей уголовной истории, в кафе «Регент», в облаке гвоздичного пара, но что толку? Он хочет чего-то еще, стоит мне заговорить про Додо, как он морщится и скребет запястье. Что до истории с галереей, то я пока молчу, будто китайский мудрец с прищепкой на устах: зачем мне три года за попытку грабежа, добавленные к сроку за убийство? Правда, сегодня Пруэнса пообещал мне адвоката, за работу которого не надо будет платить.