Цареубийство. Николай II: жизнь, смерть, посмертная судьба

С возвращением Ленина в Россию в апреле 1917 года большевики быстро набирали очки, но организованное ими вооруженное выступление против Временного правительства в июле месяце провалилось. Ленин и Зиновьев, дискредитированные вскрывшимися связями с германским генштабом, прятались в Разливе. Те, кто не верил в такие страшные обвинения, недоумевали: почему Ленин скрылся вместо того, чтобы в суде разоблачить клеветнические измышления классового врага. Общественное мнение отшатнулось от большевиков. Те большевистские лидеры, которые не стали скрываться, включая только что примкнувшего к ним Троцкого, арестованы, сидят в «Крестах». Опасность большевистского переворота, столь реальная еще месяц-полтора назад, отступила. При всей шаткости Временного правительства появилась реальная возможность дотянуть до Учредительного Собрания и благополучно передать ему власть.

Но тут произошло то, что вошло в историю под названием «Корниловский мятеж», или «корниловщина». В трактовке А.И. Солженицына это выглядело так:

«Конец августа, „корниловские дни“. Россия зримо гибнет, проигрывает войну. Армия развращена, тыл разложен. Генерал Корнилов, перед тем ловко обманутый Керенским (не обманувший, а обманутый! — С.Р.), в простоте взывает, почти воет от боли: „Русские люди! Великая родина наша умирает. Близок час её кончины… Все, у кого бьётся в груди русское сердце, все, кто верит в Бога, — в храмы, молите Господа Бога об явлении величайшего чуда спасения родимой земли“. — Идеолог Февраля, один из ведущих членов Исполнительного Комитета Гиммер-Суханов тут хихикает: „Неловко, неумно, безыдейно, политически и литературно неграмотно… такая низкопробная подделка под суздальщину!“» (т. II, стр. 62).

Но генерал Корнилов не только молитвами готовил «чудо спасения». Всё еще существовавшую, кое-как державшую германский фронт армию он решил направить на Петроград, дабы смести Временное Правительство, — конечно, вместе с Советами, — а себя объявить диктатором. Такова сердцевина его Воззвания. Солженицын при цитировании эту сердцевину вырезал. Соответственно, и в сухановском комментарии ампутировано главное место, где генерал назван «нашим отечественным Бонапартом, ударившим ва-банк»[293].

Солженицын столкнул лбами две кастрированные цитаты, да так, что не искры летят, а целый фейерверк: «Да, пафосно, неумело, да, нет ясной политической позиции: к политике Корнилов не привык. Но — заливается кровью сердце его. А Суханова — коснется ли боль? Он не знает чувства сохранения живой культуры и страны, он служит идеологии, Интернационалу, и тут для него налицо всего лишь безыдейность… И вот с таким пренебрежением ко всему настою русской истории и направляли Февральскую революцию Суханов и его дружки — пена интернациональная — в злопотребном Исполнительном Комитете» (т. II, стр. 62).

Такой тут наклон: чужеродному Гиммеру с его бездушной идеологией плевать на матушку-Россию, а корниловская суздальщина — это кровоточащее сердце!

Почему Суханов-Гиммер чужероден?

В полицейском досье он проходил как православный и великоросс, да и в его внешности никаких признаков чужеродности замечено не было: «телосложение — среднее, цвет глаз — серый, волосы — белокурые, на голове курчавые, борода густая, рост — 171 см, на лице следы натуральной оспы; рубцов, родимых пятен не имеется»[294].

О Воззвании Корнилова Суханов писал с горьким сарказмом:

«Чего конкретно хочет Главковерх, „открыто выступая“, что собирается он сделать, в чем надлежит ему содействовать „верящим в храмы“ и проч., — это никому не известно. Исходный пункт Корнилова: предание русского народа германскому племени, обвинение коалиции [Временного правительства] в контакте с немецким штабом на фоне собственного похода с фронта на Петербург! Можно ли придумать что-либо более лубочное, корявое, нелепое, неискусное, подрывающее собственное дело?»[295].

Мятеж был подавлен, круги от него пошли очень круто. Генерал Корнилов сыграл в судьбе России роль медведя в посудной лавке. Не случайно у великоросса Н.Н. Суханова нелепые действия «спасителя отечества» вызвали «чувство ущербленной национальной гордости»[296].