Царев город

Яиге заметил, что онар увлекся разговором с правнучкой, а бесы что-то медлят, сам кинулся к кургану и юркнул в щель. За ним прошмыгнул и Япак. Кайна заметила это и сказала Кокше.

— В твою обитель кто-то пробежал. По-моему, Япак..

— Я знаю. Они хотят похитить меч. Не только им, бо

лотному отродью, но людям — патырам мой меч не по руке. Никто кроме меня поднять его не сможет. Ну, мне пора. — Кокша взял Кайну под мышки, поднял, поцеловал и опустил на землю. Затем молча повернулся и зашагал к кургану. И почва снова закачалась под его ногами. Вражью рать выдуло из кургана будто ветром.

Кокша оглядел с высоты своего роста родимые леса, поляны, увидел притихший родной илем, реку, тихо катившую свои воды на юг, мысленно прощаясь навсегда с миром, который он любил когда-то. Сейчас он уходил в землю без сожаления. Он знал: придет время, и много патыров будет на его земле, и они постоят за честь народа- Вот и все.

Кори спрыгнул с кадки, положил гусли на крышку. Падал густыми хлопьями снег, полыхал костер, и его огненные отсветы метались по лицам людей. Было тихо, никто не мог проронить слова... ^#

Иван Ноготков при первой встрече с Топкаем так сказал:

— Ты, дед, стариков, баб и ребятишек сюда не приводи. Они нам помогать должны, а не мешать. Много корма мы им не дадим, но с голоду помереть не позволим. Пусть старики нам лапти плетут, обувь и одёжа в нашем строительном деле рвутся куда как быстро. Бабы пусть одёжу чинят, а ребятня лечебные травы запасает пусть.

Топкай'согласился, а про себя подумал, что князь умный и хозяйственный мужик. С тех пор и пошло: увезут обозники в илем мешок ржи или овса, а обратчо везу г воз лаптей, ворох чиненного белья. Зерно бабы на жерновах смелют, в муку из желудей подмешают, глядишь, и сыты. На этот раз Айвика решила сама в Топкай-энгер съездить. Обозники, сколь ни наказывай, про травы и коренья забывают, А у нее хворых лечить нечем. Запрягла она лошадь, охрану не взяла, только в сани положила пищаль, князем подаренную, да берендейку. По свежему снежку лошаденка бежит ровно, поют-скрипят полозья, хорошо в такое время думать. А у девок первые думы о чем? О женихах думы. «Правду Ургаш говорит, — думает Айвика.— Не зря смеется и старой девкой зовет ее. Давно замуж пора. А за кого? Кори всем хорош: и силен, и добр, и любит ее, но' отчего ее сердце не лежит к нему? И других парней много, никто в душу ее заглянуть не может. Есть у Илейки в ватаге парень кудрявый. Айвика нет-нет да вспомнит его, обольется сердце тоской. Коришка-омарта сколько лет за ней ходит, все лапти обтоптал, а ни разу «люблю» не сказал. А этот такие нежные слова говорить умеет, сердце тает, словно воск у свечки. Поцеловал он ее давно, в ватаге еще, а губы до сих пор горят. Едет Айвика на Манату, а у самой надежда светится, вдруг на Манате что-нибудь о Илейкиных людях узнали. Как-никак на со-

рок верст ближе к Оно Морко. Чует девушка, должны хорошие новости быть.

Встретили¹⁸ ее бабы радостно, про мужиков своих узнали: здоровые ли, кудо свое не забыли ли? Накидали полные сани сухих пучков травяных, велели подождать ребятишек, что в лесу бегают, последние желуди собирают.

Шумной ватагой прибежали ребятишки и стали напе-ребой рассказывать о неожиданной встрече: «Видели конника, думали леший — весь в шерсти. Хотел догнать нас, кричал, но мы не поняли его, во все стороны разбежались».

— Где он?

— В сторону Чарла* поехал!

Айвика проворно запрягла лошадь. Она поняла: если человек в шкурах — значит, из ватаги.

До всадника оставалась, может быть, еще ^%верста, а Айвика узнала, что это Дениска. По осанке, по кудрявому чубу, лихо торчавшему из под шапки.

— Дени-и-ска-а!

Всадник резко повернул коня и помчался обратно. Осадил лошадь около саней, спрыгнул с седла, выдернул Айвику из саней, облапил, начал целовать в губы, в щеки, в шею.

— Смугляночка ты моя писаная! Снова господь тебя мне послал!

— Куда ты едешь, зачем?! — у Айвики, сердце зашлось от радости.

— Как это куда? К тебе еду. Истосковался, прямо беда.

— Кто тебя отпустил? Как дорогу нашел?

— Атаман отпустил! Я ему говорю: жить без нее не' могу! А он грит, поезжай, Дениска, к своей ненаглядной, кинься на белу грудь...

— Врешь ведь! — у Айвики вырвался не крик, а обидный стон. — Лошадь ногайская, седло татарское, сабля чужая...

— Так это я в пути добыл, в дороге!

— Твоя кобыла пала, да? — в голосе надежда хоть на малую правду. — Неужели загнал?

— Я из ватаги не на кобыле выехал...

— На чем?

— На лосихе! Ей богу!

Обида за глупую шутку, за насмешку хлестнула Айвику, как плетью.

— Чыла онтала¹⁹, кереметь окаянный! — Айвика вскочила в сани, ударила лошадь концом вожжей, пустила в галоп. Дениска догнал ее, поскакал рядом с санями немного, потом решительно прыгнул на ворох трав в сани. Схватил вожжи, натянул:

— Богом клянусь — на лосихе! — ему было смешно, что истинной правде не верят, а смех этот еще больше разозлил девушку. Она навалилась на его, забарабанила кулаками по спине: