Царев город

Сколь Ешка помнил себя, столь же и страдал от безденежья. У него всегда не хватало денег на выпивку. А выпить он любил. И не просто напиться, как некие, до положения риз, а для веселия. Сидеть в кабаке, потягивать бражку или вино, вести веселые беседы с питухами, петь песни, а если случай придет, то и помахать кулаками. Потом колобродить по городу, тискать встречных молодаек, а наутро найти ласковый заборчик, растянуться около него» на травке и похрап’еть до той поры, пока солнце не припечет поясницу. В Царевококшайске кабак только еще строился, и посему московские кружалы Ешке следовало бы посетить.

Но, странное дело, когда у него, можно сказать, впервые в жизни появилась куча денег, кабаки он миновал один за другим.

Что-то мешало ему распустить кушак на рясе и ринуться в шумный чад кружала.

Сперва показалось — причиной тому Палага. Оставил он ее дома хворую и вроде было совестно здесь бражничать и веселиться, когда она там мучается от болезней.

Потом размыслил — дело не в Палаге. Веди он здесь хоть самую разблагочестивую жизнь, боли жене это не облегчит.

Может, он боялся за казну? Дал ему кошель с деньгами патриарх, дал денег и царь, вернее, царица. Даже Годунов внес немалую лепту на сооружение храма. Одарили его и архиепископы — завалили возок церковной утварью, сесть негде. От этих денег отнять малую толику на пропой — не только казна, сам бог не заметит. Не боялся он за сохранность ценностей. Дескать, напившись, либо утеряет что, либо украдут. Нет, у кошелей теперь стрельцы в охране, его самого берегут тоже. И все-таки в кабак не тянет.

И только в пути Ешка понял: причина его необычной трезвости крылась гораздо глубже. Каким бы Ешка ни был человеком, опутанным мелкими грехами, житейскими недостатками, в одно он верил непреклонно — в чистоту божьих помыслов, в святость царя, патриарха, архиепископов и митрополитов. А как окунулся он в эти дни в дела святых отцов — понял, что верил напрасно. Оказалось, что патриаршество куплено за шесть тысяч золотых, а не снизошло на Москву, как многие думают, «благодатью святого духа». Архиепископы дрались с Иовом перед выборами, потом делили казну, бранясь и богохульничая, как простые ямщики на перекладных станах. Борис Годунов снова уламывал царя не давать прощения ватажникам, и если бы не Ирина, царь согласился бы с ним. Благо матушка-царица и умна и добра — указ ныне лежит у Ешки в укромном месте. И сказано в нем прощение не только Илейки-ной ватаге, а всем, кто придет на возведение крепостей из лесов, ватаг и ватажек. Того же патриарха взять. Не ему ли о монастырях заботиться? Так нет, Иов долго и нудно внушал Ешке, что монастыри, мол, приношениями прихожан множатся, пустыни разрастаются в монастыри, и денег на это святое дело не дал.

И Ешка явственно понял: не святостью патриархов, митрополитов и архиепископов держится и будет держаться церковь, а усилиями таких, как он, подвижников, которые идут в глухие места и множат там божьи храмы, дают люду примеры честности, добра и святости. И если он, отец Иоахим, будет бражничать, греховодничать и лихоимство-вать, то куда же тогда покачнется русская православная церковь? Вот почему он не взял ни полушки из кошелей, вот почему он проскочил мимо всех кабаков на московских улицах.

На обратном пути к поезду прибавился еще один возок — Дарья продала дом Звяги, купила коня и возок, сложила туда свое небогатое добришко, посадила дочь Ольгу рядом с собой и пустилась в дальний неведомый путь.

III

С приездом Ешки в городе начались перемены. На проповеди в деревянном храме был прочитан указ о прощении ватажников, и люди вздохнули свободнее. Палаге стало, слава богу, легче, хворь оставила ее совсем. И, странное дело, Ешка заметил, что у Палаги стал меняться характер, да не в лучшую сторону. Баба и раньше, в молодые годы, не ревновала его, а тут началось! Не успел он вылезти из возка, как Палага сразу спросила стрельцов:

— Небось эта седая грива бражничал, по кабакам шлялся?

— Нетушки, — мотнул головой старший стрелец. — Не только сам, но и нам ни капли в рот. В строгости нас держал.

— Ох, врете, ох, омманываете! — Палага погрозила стрельцу пальцем. — Да такого быть не могет! И с молодайками не хороводился?

— Да ты что, квашоночка моя ласковая, — загудел Ешка. — Нам обоим по восьмому десятку идет. Какие молодайки?

— Знаю я тя, бабский угодник, знаю.

Ешка подумал, что баба на радостях шутит, ан нет. Помог он Дарье из возка выбраться, Ольгу, отряхая от снега, хлопнул по задку, а Палага уж над ухом шипит, как змея:

Ты, ирод, думал, что я умерши, уж иную нашел по ягодицам-ту гладить. Я те, пес волосатый, поглажу, я ей кудри-то расчешу.

Она же дочь мне, дура старая. Это Звяги Воейкова племянница.

— А которая в шали?

— Это его сестра. Забыла, беспамятная. Звяга велел их привезти. Вот я и привез.