Царевич Дмитрий. Тайна жизни и смерти последнего Рюриковича. Марина Мнишек: исторический очерк

Сигизмунд, однако, не вспомнил о ней. Узнав о признании тушинцами королевича Владислава, Марина решила предотвратить беду своим непосредственным вмешательством в события. В один из дней она показалась на улицах Тушина – бледная, в слезах и с распущенными волосами, – уговаривая своих «подданных» оставаться верными Вору. Успеха это представление не имело, тушинский «дворец» Марины опустел. 13 января она писала отцу: «Я, несчастная, будучи испытуема от Господа Бога такой заботой, не могу ничего придумать для своего облегчения и ничего хорошего не могу ожидать в таком смятении. Войско не согласно после ухода царя: одни хотят быть при царе, другие при короле. Если когда-либо мне грозила опасность, то именно теперь, ибо никто не может указать мне безопасное место для приличного и спокойного жительства, и никто не хочет посоветовать мне что-либо для моего блага».

Впрочем, если бояре бесповоротно отреклись от Вора, то у поляков было семь пятниц на неделе. Поскольку Сигизмунд не дал боярскому посольству никаких гарантий об уплате жалованья тушинским конфедератам, последние стали подумывать об уходе в Калугу. «В нашем лагере, – уверяет Мархоцкий, – большинство было таких, которые хотели поддерживать предприятие Дмитрия и отыскать его самого». В Калугу для переговоров с Вором поехал Януш Тышкевич. Он встретил очень хороший прием и вернулся с письмом Вора, в котором тот жаловался на козни Сигизмунда и обвинял Рожинского и московских бояр в намерении убить его. Лишь только «воинство приведет в Калугу его величество царицу», заверял Вор, он тотчас уплатит им по 30 злотых на коня.

Еще успешнее действовали интриги Марины, вновь воспрянувшей духом. Другой тушинец, Кобежицкий, свидетельствует: «Эта необыкновенно умная женщина обходила лагери польских рот, умоляла, обещала щедрые награды, в отдельные отряды посылала своих надежных поверенных и всякими средствами, не всегда согласными с женским целомудрием, так умела повлиять на настроение солдат, что отвлекла их от короля и укрепила в них преданность Дмитрию».

Яростно и слепо билась она о прутья клетки, в которой очутилась, не понимая, что выхода у нее, собственно, уже не было.

Ее поведение породило разброд в тушинском лагере и довело дело до междоусобицы. Казаки и татары попытались покинуть Тушино, чтобы присоединиться к Вору, но атаман Заруцкий, который в это время еще не связал свою судьбу с Марининой, донес об их намерении Рожинскому. Поляки ударили на беглецов, в жаркой схватке казаки и татары потеряли до 2000 человек, но все-таки пробились в Калугу. Вместе с ними ушли князья Трубецкой, Засекин и Шаховской.

Тучи сгустились над головой Марины, чьим проискам поляки приписали дезертирство казаков и татар. За ней зорко следили, а Рожинский был не прочь поскорее отослать ее Сигизмунду. Теперь и ей не оставалось ничего другого, кроме бегства в Калугу, где она еще могла отстаивать свои права. Об этом ее намерении Вора уведомил один поляк, выехавший из Тушина под предлогом заготовки капусты для лагеря и бежавший в Калугу.

В день перед побегом Марина написала тушинцам письмо, которое оставила в своем доме: «Не могу и дальше продолжать оставаться к себе жестокой, попрать, отдать на произвол судьбы… и не уберечь от окончательного несчастья и оскорбления себя и свой сан от тех самых людей, которым долг повелевает радеть обо мне и защищать меня. Полно сердце скорбью, что и на доброе имя, и на сан, от Бога данный, покушаются! С бесчестными меня ровняли в своих собраниях и банкетах, за кружкой вина и в пьяном виде упоминали! Тревоги и смерти полно сердце от угроз, ибо не только презирают мой сан, но и замышляли изменнически выдать меня и куда-то сослать и даже побуждали некоторых к покушению на мою жизнь!.. Теперь, оставшись без родителей, без родственников, без кровных, без друзей и без защиты, в скорби и мучении моем, препоручив себя всецело Богу, вынуждаемая неволей, я должна уехать к своему супругу, чтобы сохранить ненарушенной присягу и доброе имя и хотя бы пожить в спокойствии и отдохнуть в своей скорби… Посему объявляю это перед моим Богом, что я уезжаю для защиты доброго имени, добродетели, сана, – ибо, будучи владычицей народов, царицей московской, возвращаться в сословие польской шляхтенки и становиться опять подданной не могу…»

В конце письма с чисто женской логикой она заявляла: «Я знаю, что могу рассчитывать на вас, итак, я покидаю вас!»