Царевич Дмитрий. Тайна жизни и смерти последнего Рюриковича. Марина Мнишек: исторический очерк

Тем временем в Москве формировалось боярское посольство с тем, чтобы предложить царский венец Владиславу. Хотя главой посольства был назначен Филарет, туда вошли люди, угодные Василию Голицыну. «Это весьма беспокойная голова, – отзывался о князе современник, – нрав тиранский, сердце изменническое, а жизнь дурная, безбожная. Он хотел бы видеть себя поскорее царем». Голицын не оставил своих происков и, видимо, желал каким-нибудь образом расстроить переговоры. Так оно впоследствии и вышло.

17 октября боярские послы с огромной свитой из 5246 человек прибыли под Смоленск. Они встретили торжественный прием – король и все польское войско вышло им навстречу. Послов разместили напротив лагеря под Троицким монастырем.

22 октября им была дана аудиенция. Послы целовали королевскую руку и просили как можно скорее отпустить Владислава в Москву. Однако они оставались непреклонны в своих требованиях к обрусению королевича и выводу польских войск из московских пределов. Столковаться было тем труднее, что королю, и без того недовольному договором, заключенным Жолкевским, все время напоминали о его заверении, что он предпринял этот поход ради блага всей Речи Посполитой, а не для собственных династических выгод. Переговоры затянулись на два месяца: в ответ на просьбы поскорей прислать в Москву королевича поляки требовали поживее сдать им Смоленск – и так без конца. Это возмущало москвичей, и многие уже в ноябре вернулись в столицу, обвиняя поляков в нежелании прекратить войну.

А в Москве и без того было неспокойно. Дума негодовала на намерение Сапеги зимовать в Рязанской земле, а простые москвичи жаловались на грабежи поляков и казаков. В один из дней произошла стычка, в которой погибло около 300 мародеров. Когда московские послы прибыли в лагерь Сапеги мириться, настроены они были далеко не миролюбиво и к тому же изрядно подогреты вином. Захар Ляпунов даже замахнулся на усвятского старосту саблей: «Ты хочешь выдать нас царьку!» Смятение улеглось только после того, как Жолкевский уговорил Сапегу идти зимовать в Северскую землю.

Но и Семибоярщина испугалась этой вспышки народного гнева. Дума пригласила Жолкевского войти со своим войском в Москву. Жолкевский согласился, но это только подлило масла в огонь. Как только поляки показались под стенами Москвы, в городе раздался набат: бояре сдали столицу! Грозил разразиться общий мятеж. Дума спешно послала к Жолкевскому сказать, чтобы он повременил со вступлением в столицу, и гетман расположился в предместьях. Но вышло еще хуже. Новодевичий монастырь, выбранный Жолкевским для размещения своего штаба, на беду, оказался женским. Извиняться было поздно: монахини всполошились, Гермоген вознегодовал и, собрав москвичей, начал совещаться с ними, как бы нарушить крестное целование Владиславу. Положение усугублялось и недовольством самих поляков, нетерпеливо ждавших только одного: когда же они наконец доберутся до Кремля и его сокровищ. Жолкевскому было чрезвычайно трудно сдерживать своих солдат. Думные бояре старались утихомирить разбушевавшегося патриарха. «Если Жолкевский уйдет, кто спасет наши головы?» – кричал ему Иван Романов. Но поскольку Гермоген упрямо стоял на своем, Федор Мстиславский наконец грубо заявил ему, чтобы он шел прочь, ибо «прежде никогда не бывало, чтобы попы заведовали государственными делами».

После этого, в ночь на 10 октября, поляки тихо вошли в Москву, свернув знамена, чтобы москвичи не догадались об их малочисленности. Они разместились в самом сердце столицы – Кремле, Белом городе и Китай-городе. Эти части города имели мощные укрепления и артиллерию на стенах. Однако защищать их полякам было трудно. Стены Китай-города и Белгорода протянулись более чем на две версты, и малочисленное польское войско даже не могло выставить везде караулы. В то же время эти части Москвы были наиболее густо заселены, так что поляки потонули в море людей.