Царевны

— Поглядеть — не догадаешься, что у себя в Алешине и лаптях хаживала. Давно ли полы веником заметала, заходы скребла, холопкой слыла?

Все покрыла царевна Софья своим голосом грубоватым, насмешливым.

Оторопели сестрицы, переглянулись:

— Что ты, Софьюшка! Да потише ты. Замолчи, родная! — Да разве им Софьюшку унять!

— Ключницей у родича своего Нарышкина в селе Желчине из-за хлеба наша царица жила. В черевичках на босую ногу при восходе солнечном на погребицу выдавать припасы домашние бегала, за подпольем, где вина с наливками хранились, все она же доглядывала. Так мне про мачеху соседка ее родича рязанского, боярыня Остро-Саблина, рассказывала. Лапотница она!

— Не надо так, сестрица! — Федосьюшка в темноте тайничка Софьюшку за руку схватила. — За что ты ее… так-то… До нас она добрая, заботливая.

— Замолчи, несмысленыш! — отмахнулась царевна от своей любимицы.

Заплакала Федосьюшка.

— Вон отсюда до беды уйдем! — вмешалась Евдокеюшка.

— Уйдем, уйдем! — подхватили все царевны. — Невелико веселье из-за прутьев железных на чужое пированье выглядывать. Поглядели — и полно.

Выбрались сестрицы из тайничка.

После темноты от одного света на душе сразу легче сделалось. Софьюшка Федосьюшку, как только в переходе выбрались, обняла.

— Прости меня, сестрица, — сказала и, обратившись к Евдокии, спросила:

— Куда бы нам теперь пройти, смиренница наша? К себе по теремам расходиться что-то не хочется.

— В Смотрительную башенку пойдем! — Катеринушка крикнула.

— В Смотрительную, в Смотрительную! — подхватили сестры.

Софьюшка, руки Федосьюшкиной из своей не выпуская, по переходу бегом припустилась. За нею сестрицы, словно лебедки, в своих сребротканых летниках полетели.

Всполошили они в сенях девушек. Повскакали те со скамей резных, друг на друга глаза таращат, не знают, за царевнами ли им бежать или на месте оставаться. Спросить, что делать, не у кого. Званые боярыни в Золотой палате пируют, незваные из щелей на столованье царицыно выглядывают.

Пока сенные девушки о том, что им делать, раздумывали, царевны уже добежали до конца сеней и отперли дверь, что вела на витую башенную лесенку.

На башенке Смотрительной светло и солнечно.

Софьюшка, как только вошла, сильной рукой сразу большое окно со слюдой, в жесть забранной, откинула. Непривычным свежим воздухом на Алексеевн пахнуло, непривычный простор пред ними раскинулся. Все, от чего отгораживала царевен обставленная пушками высокая кремлевская стена, с башенки, как на ладони: улицы кривые во все стороны разбежались. Словно прижатые друг к дружке, теснятся на них темные бревенчатые дома под гонтовыми и соломенными крышами. Отдельно, целыми усадьбами, раскинулись хоромы боярские, окруженные службами, садами, огородами. Между улиц площади, пустыри, болота. Москва-река всеми своими извилинами на солнце искрится, за нею Замоскворечье, а за ним даль полей и лесов. И сады московские, и даль лесная уже осенью позолочены. Белые колокольни бесчисленных церквей с золочеными куполами еще белее в прозрачном осеннем воздухе кажутся.

— Вот когда бы в Измайлово съездить! Бабье лето красное подошло. Не пропускать бы денечков ясных! — вырвалось у Марьюшки.

— В Измайлово! В Измайлово! Станем у батюшки проситься! — подхватили царевны.

— Не видать вам Измайлова до самой весны, — остановила их Софья, — аль забыли, что нынче с летом прощаются? Подошла осень с дождями, с грязью непролазной.

Сегодня царевна на всякое слово радостное тучу нагонит.

С утра самого всколыхнулась ее душа неспокойная. С той минуты, как она из окошек Грановитой толпу увидала, на волю ее потянуло. Тайничок в церкви, где она потом обедню стояла, темницей ей показался. Задохнулась она в тереме. Захотелось ей на людей поглядеть, потянуло взглянуть, как за новолетним столом званые гости пируют. Опять в тайничок царевна попала. А здесь, в башенке Смотрительной, все, чем она целый день мучилась, непереносной обидой и мукой ей в сердце и в голову ударило.

— Жизни подневольной, жизни заточенницы, сестры-голубушки, сносить дольше не в силах я, — стоном у Софьи вырвалось. — Живем, словно заживо погребенные. Да и живем ли? Так, смерти ждем. Из терема нашего нет нам других путей-дороженек, как одна вековечная — в Вознесенский монастырь, царевен всех усыпальницу.

Слова жуткие, голос за сердце хватает, на саму Софьюшку глядеть страшно. Стоит она у окошка, вся, даже под румянами, бледная, густые брови над переносицей сошлись, в потемневших глазах словно зарницы трепыхаются.

— Что с тобой? Помолчи, родная! Аль тебе недужится?

Не слушает Софья, что говорят ей сестрицы встревоженные.