Царевны

За оконцем слюдяным плачет осень мелким холодным дождем, в терему под низким сводчатым потолком плачет песня тоскливая. Сидит Федосьюшка на своем кресле, обитом бархатом веницийским, руки, возле кистей драгоценными зарукавьями стянутые, на поручни положила. Едва от слез царевна удерживается. Жалко ей царевну несчастную, против воли самозванцем в монастырь заточенную. И себя почему-то жалко.

Ах вы светы, золотые ширинки,
Леса ли я вами стану дарить?
Ах вы светы, яхонты-сережки мои,
На сучье ли мне вас понадеть?..

Сил нет Федосьюшке тоску одолеть. К самому сердцу она ей подступила.

— Тоже песню выбрали! — налетела на девушек позадержавшаяся в спаленке мамушка. — Догадки у вас никакой. Хороши царевнины потешницы! Поживей другую затягивайте!

Песенницы и сами видят, что неладно выбрали. Царевна голову склонила. Лица ее и не видно. А только всякому, кто на нее глянет, заметно, что плохо ее развеселили.

Растерялись песенницы. Друг на дружку поглядывают. Чем дело поправить, догадаться не могут. Хорошо, что Маланьюшка выручила. Бойчее других она была. Не дожидаясь, когда сговорятся, сама начала:

Прилука моя, прилука моя,
Зеленые луга,
Примана моя, примана моя,
Ключевая вода…

Не успели девушки песню подхватить, оборвала ее боярыня, от сестриц за Федосьюшкой посланная. Уставный низкий поклон отвесив, прощенья попросила, что не в пору с делом спешным зашла: нынче золотной мастерице Прасковьюшке в светлице свадебницы поют. Государыня царица ее за своего старшего истопника просватала. Песни слушать собрались государыни царевны, только Федосью Алексеевну дожидаются.

Вскочила Федосьюшка со своего кресла, на три ступеньки от пола поднятого. Обрадовалась. Авось в других покоях, на людях, да вместе с сестрицами, развеселится душа.

— Иду, иду я, мамушка. Давно в царицыной светлице не бывала я, давно шитью золотному не дивовалась.

— Малость обожди, царевна, — остановила ее мамушка. — Выход собрать время надобно. Девушки, живо стольников кликните!

— Малым выходом, наспех идут царевны. От одной Евдокии Алексеевны стольников да девушек берут, — объяснила посланная постельница Дарье Силишне. — От вас никого не нужно, только поспешить просят.

Малым выходом тронулись Алексеевны, а и то переходы, что покороче, из конца в конец занимают. Стольников и сенных девушек у Евдокеюшки, царевны старшей, число не малое.

Идут привычным, размеренным шагом царевны. Спешат, а шага ускорить нельзя: надо время дать встречных, кого не надобно, с пути убрать.

Идут царевны спокойно-торжественные, с глазами опущенными. Возле царицы, на ее половине, Милославских всегда есть кому осудить. По ходам и переходам на половине мачехи мимо завистниц и шепотух бегом не припустишься, громким голосом слова не скажешь, не просыпешь, как жемчуг, смеха девичьего.

Молча идут царевны с лицами застывшими. Вдруг Катеринушка шепчет:

— Поют там…

Насторожились, ход замедлив, царевны.

— Поют, поют!

Прибавили шагу. Песня все слышней доносится.

— Никак, моя любимая, — разобрала Марьюшка.

— Скорее, сестрицы!

Алексеевны и так спешат. Про завистниц-шепотух думать забыли. Стольники и девушки впереди них чуть что не бегом бегут.

— Слышишь, Марьюшка?

Из-за лесу, лесу,
Лесу темного…

— Как не слышать, Катеринушка!

Из-за лесу конь бежит,
Под конем земля дрожит,
На коне узда гремит…

— Да ну вас, скорей идите!

Царевны уже в сенях светличных. Каждое песенное слово здесь, будто над ухом его поют. Сенные девушки у дверей в Мастерскую, лицом к царевнам оборотившись, стоят. Ждут знака дверь открывать.

А Марфинька сестрицам:

— Здесь постоим малость, послушаем.

Звонко звонят в Новегороде,
Звончей того во каменной Москве.
Звонила звоны Прасковьюшка,
Звонила звоны Ефимовна.
Мимо ехал тут Лука-господин,
Мимо ехал тут Львович.
Звона ее он заслушался,
Красоты ее засмотрелся.
Приехал домой, стал рассказывать:
«Видел я, матушка, свою суженую,
Видел я, сударыня, свою ряженую.
Ростом она и тонка, и высока,
Лицом она и бела, и румяна,
Бровью она почернее меня».

Не оборвали песни царевны. До конца дослушали. Только войти собрались, как за дверью другую затянули.