Царевны

— Ну, ежели Софьюшка… У сестрицы слово верное.

— А Наталью Кирилловну ото всех дворцовых дел отставляют, — со злорадством сообщила Марфинька. — Не хозяйка больше она.

— В Измайлово с детками на житье отправляют ее.

— Довольно мачеха в теремах мудрила, довольно повластвовала. Полно ей над нами начальствовать.

— Назад бы ее, в Жолкеи родимые, вернуть.

— Сказывают, грибы там на базаре продавала…

— Там на торгу ее Артамон и увидал. Пожалел да с собою в Москву прихватил.

— С Артамона счастье ей занялось.

— С Артамона и закатилось.

— Теперь Нарышкиным место указано.

— Что у Милославских захвачено — все назад отдадут.

— Теперь мы госпожи!

^{_{Царица кушает во время своей свадьбы. На ней венец, убрус, царская шубка. Боярыня в шубке и телогрее}}

^{_{Боярыня кравчая (или крайчая). На ней убрус с волосником, бобровое ожерелье, летник с вошвами. Женщина с волосником, убрусом и бобровым ожерельем. На ней шубка и чеботы. Девица в сорочке с поясом.}}

^{_{Женские одежды XVII века}}

Одна Федосьюшка ничему не радуется. Молчит царевна, своего слова вставить не решается. Но вот осмелела:

— Петрушенька да Натальюшка с Федорушкой чем виноваты?

— Полно тебе, смиренница, за волчат заступаться, — в голос остановили ее сестрицы. — Петрушенька твой, того и гляди, кусаться начнет.

Смутилась Федосьюшка, примолкла. Всякие радости сестрицы друг дружке сулят, а у нее все печальнее на душе делается. Наталья Кирилловна, свыше всякой меры всеми обиженная, перед царевной стоит. Радость одних горем для других обернулась. Чужое горе сердце Федосьюшкино томит. Не верит она сестрам. Знает, что мачеха злодейкой им не была. Все обиды свои, годами накопленные, на царицу сестрицы валят. А разве она, царица, в неволе их долгой причинна?

— Сестры-голубушки, не за что вам царицу корить, — попыталась она вразумить царевен. — Нешто она волю от вас отнимала?

Но не дали сестры Федосьюшке договорить того, что ей надумалось, а думки у царевны, в терему выращенной, что облачка легкие, на небе чуть приметные. Ветер подул, и далеко развеялись.

— За Нарышкиных, видать, ты стоишь, — догадалась Катеринушка. — Знать, Нарышкины тебе своего рода-племени дороже. Забыла, как злодеи братца извести хотели? Артамон-чернокнижник на царя что замышлял?

Раскричались, друг друга перебивают царевны. Хочется Федосьюшке крикнуть, что неправда все, что говорят. Но она одна, сестриц пятеро, и голоса у них послышнее Федосьюшкиного.

Промолчать она порешила. Оглянулась Орьку с собой в покои позвать, а той уже и след простыл. Повернула царевна к дверям. Никто ее не удерживает, никто оставаться в саду не уговаривает. Сквозь туман слезный едва медную ручку на дверях она нащупала. А за спиной ее любимая Катеринушкина песенка раздалась:

Цвети, моя грушица,
Цвети, моя зеленая,
Зеленым-зеленехонько.
Скоро тебя, моя грушица,
Скоро тебя, моя зеленая,
Станет поливати Катенька,
Катенька Алексеевна
Из своих рук из белых,
Из чиста медна ковшичка.
Уж она ли у батюшки
Во саду во зеленом
Всему хорошо выучена:
Цветики сажать
И яблочки поливать.

Всю песню Федосьюшка, на медную львиную голову руку положив, прослушала. Сердцем ждала, что сестрицы, как допоет Катеринушка, о ней вспомнят, назад ее кликнут. Но забыли, видно, про нее царевны веселые. Шелестя одеждами шелковыми, по дощатым дорожкам высокими каблучками чеботков постукивая, между собою весело переговариваясь, на другой конец своего садика утешного Алексеевны тронулись. Не нужна им сестрица младшая показалась, да и разгневались они все на нее, с ними несогласную.

Когда же ночь пришла, Федосьюшка, с головою одеялом укутавшись, чтобы слышно ее другим не было, волю слезам дала. Насторожилась Орька, разобрала, что плачет ее царевна и, не долго раздумывая, ничего не спрашивая, с войлока на постель перемахнула.

Первый раз Федосьюшке тяжела на ноги ей навалившаяся Орька показалась.

— Плачешь о чем? Скажи, легче станет, — уговаривала ее Орька и отнимала меховое одеяло от царевниного лица.

Не хотелось Федосьюшке никому рассказывать о том, что днем между собою сестрицы в саду говорили, но не поделиться хотя долей своей печали с Орькой она не могла.

— Ох и тяжко мне, Орюшка. В чем правда, никак понять не могу. Сестриц жалко, мачеху жалко, жалко и детушек ее малых, а помочь им всем силушки нет. Вражда лютая стеной между нами поднялась. Стену эту мне не пробить, не осилить. Слова такого нет ли где, чтобы люди правду увидели, про вражду бы забыли?

Руки вдоль одеяла вытянув, глазами заплаканными Федосьюшка на Орьку глядит.