Царевны

Нынче она, как глаза открыла, саночки, красным бархатом обитые, с вербой, цветами бумажными и сластями убранной, возле постели у себя увидала.

Весело проснулась Федосьюшка. Перед обедом в Грановитую вместе с тетками и сестрицами на царский выход глядеть ходила. День красный, тихий да солнечный выдался. Пахнет в садочке сырой землей, свежим тесом пахнет, а больше всего краской от столбиков подновленных. Сзади царевны Орька, словно нехотя, переступает. К весне сильно выросла она, а похудела и того больше. Царевне она чем-то журавля из сада в Измайлове напоминает. Ручной он был, за людьми ходил, но все, словно нехотя, а летать совсем не мог, потому что ему постоянно крылья подрезали.

Любо Федосьюшке все, что кругом нее: и грядки, и кусточки еще голые, и лукошко с землею в уголышке припрятанное. В нем что-то посеяно. Зеленые, чуть заметные всходы, приглядевшись, царевна увидала.

— Орюшка, цветочки здесь какие посажены? Не ведаешь ли? Я разобрать не могу.

Наклонилась над лукошком царевна. Ответа заждавшись, назад обернулась:

— Цветики здесь какие, погляди!

Нехотя глаза от окошка отвела Орька, взглядом невидящим, куда ей царевна показывала, глянула.

— Не знаю какие, у нас таких нету, — едва разжимая губы, молвила.

Не любо Орьке все, что она кругом себя видит. Прежде, когда ей что-нибудь в ее новом житье не по душе приходилось, она охотно про хорошее, свое деревенское, вспоминала.

Федосьюшка любила послушать, как девочка ей про лесное да про полевое сказывала. Скучно царевне с той поры, как примолкла Орька.

— Неможется, что ли, тебе?

— Нет, ничего, Бог милует.

— Что же ты невеселая ходишь?

Молчит Орька. Насупилась. Тоскливо от лица ее унылого, недовольного.

— Хочешь, песню тебе, царевна, спою?

Обрадовалась Федосьюшка:

— Спой, Орюшка! Спой, милая! Да только потише пой. Неравно мамушка из покоя услышит. Постом она петь не велит, — опасливо косясь на оконце, прибавила царевна.

Прислонилась девочка спиной к стене, «ландшафтным письмом» расписанной, руки сложила и затянула слова, давно из сердца печального просившиеся:

Во саду все не по-старому,
Во саду все не по-прежнему.
Раздробленный мой зеленый сад
Во кручинушке стоит,
Во слезах стоят все кустики,
От досадушки почернела бела лавочка,
Припечалилася бела занавесочка.

Замолчала Орька. Лицо еще тоскливее от песни печальной сделалось. Слезами глаза заволокло. Поплакать бы ей. Да, видно, одной песни не хватает, чтобы тоску, днями накопленную, слезами излить. Не спрашиваясь царевну, она другую завела:

Как станут цветики расцветать,
Стану я кукушечку пеструю пытать,
Ты скажи, кукушечка,
Прокукуй весной,
Где, в какой сторонушке
Батюшка родной.

— Где, в какой сторонушке батюшка родной? — повторила Федосьюшка и заплакала.

У Орьки слезы застоявшиеся из глаз покатились.

Шумливо-веселые Катеринушка с Марьюшкой, двери за собою с грохотом захлопнув, с другого конца в сад вбежали.

— Федосьюшка! Где схоронилась, сестрица?

Наскоро слезы рукавом вытирая, им навстречу заспешила царевна.

— Никак, плакала? О чем ты? Не такой ноне день, чтобы убиваться. Евдокеюшка всех к себе на вербное угощенье зовет. Да вот и сама она в сад идет. Да и не одна… с нею Марфинька…

Идут по дорожке дощатой, еще землей не покрытой, песком не посыпанной, царевны старшие. По лицам обеих видно, что с добрыми вестями поспешают. Еще до сестриц не дошли, а Евдокеюшка весело так кричит:

— Государь братец от всех сундуков, коробов, укладок, ларцов всяких ключи у казначеи-боярыни царицыниной отобрать приказал.

— Все, как есть, ноне Софьюшкиной казначее сдадут, а она нам, — подтвердила и Марфинька.

— Нам? Неужто правда? Все ключи на руки!

Обрадовались царевны. Евдокеюшку с Марфинькой обступили:

— Про ключи кто сказывал? Кого оповестили?

— Софьюшка сказывала, — Марфинька ответила. — И еще сестрица сказывала, что самой ей недосуг, что пускай мы, как хотим, так со всеми нашими, окрутами и управляемся.

— Уж мы управимся!

— Поскорее бы только ключи эти самые раздобыть.

— А за казной денежной, ежели в ней нужда окажется, ноне тоже к Софьюшке ходить надобно, — добавила Марфинька.

— Вот хорошо-то! У царицы нам боле не спрашиваться, — еще пуще обрадовались царевны.

— И при батюшке царица на денежные отпуски скуповата была.

Веселые, громкие голоса царевен по всему саду разносятся. Канарейки в клетках, по столбикам подвешенных, на голоса человечьи свои птичьи подали. Царевны кричат, смеются — канарейки заливаются.

Не все еще Марфинька сестрицам рассказала:

— Обещалась Софьюшка, будто этой же весною мы, царевны, когда сами захотим, и на богомолье, и в сады подгородные, без спрашиванья, ездить станем.

— Господи! Вот воля-то когда пришла!

— Неужто так-то и будет? Не верится…

— Не верить нельзя. Сама Софьюшка сказывала.