Цари и скитальцы

С вкрадчивой живостью бродяги-торгаша он сразу расположил к себе Неупокоя. Дуплев сознавал, что перед ним изменник, выше всего ценивший право торговать. И вот — его не корчило от отвращения. Не потому ли, что Антоний, в сущности, не изменял: у него не было родины, кроме опасных и завлекательных дорог торговли, он ничего родного не бросал и не ломал в себе, переезжая из страны в страну. Он сказал, выпив горячего вина:

   — В Московии нас называют гостями. Истинно, милостивый пан, мы гости в любой стране, даже в той, где случайно родились под знаком Меркурия. Пусть родину любят те, кого она кормит и защищает; мы — на ветру четырёх дорог, сами себе защита и прокорм...

   — Антоний, что ты знаешь о денежных делах князя Полубенского?

   — О, пан высоко хватил. Князь Александр — опасный человек. Он мает великие имения.

   — А гроши?

   — Грошей мало. С разрешения доброго пана, я налью себе ещё?

Князь Полубенский, по сведениям Смита, имел долги. Пока он жил в Инфлянтах, кредиторы не беспокоили его. Теперь, явившись в Литву на сеймик, князь обещал главному своему заимодавцу Нахиму Рыжему, в отчаянии уже готовому подать челобитье панам радным, выплатить долг. Денег ему взять негде. Однако с Нахимом он держится презрительно, как всякий затяжной должник перед расплатой. Нахим предполагал, что Полубенский забрался в деньги, отпущенные королём Генрихом на оборону Инфлянт. В нынешней неразберихе деньги стали путать своих хозяев. Для князя это в известном роде падение. Если кто выручит его...

   — Узнай у Рыжего, велик ли долг.

   — Сделаю, пане. Мне надо уходить. У Кмиты острый глаз.

Смит сгинул в мокрой снежной заверти, как утонул. Только тогда спохватился Неупокой, что не предложил ему поесть. Ему стало жаль Антония: в сущности, бесприютный человек, с какой-то незаполненной душой. Однажды утром он проснётся, пересчитает деньги, припомнит свою жизнь... «А я? — думал Неупокой. — Чем я держусь за землю, заполняю душу? Ни кореня, ни семьи. Вернусь в Москву...»

Несколько дней спустя Неупокой имел тяжёлую беседу с Ельчаниновым.

Посланник Фёдор Елизарович распоряжался деньгами, скупо отпущенными Щелкаловым на елекцию. В Москве была известна бедность забубённой литовской шляхты и её смутные надежды на московское серебро. Проблема состояла в том, кому и сколько дать. Князь Полубенский был последним из тех, с кем Ельчанинов намеревался вести переговоры: он был врагом исконным, убеждённым, и, что бы он ни обещал, Фёдор Елизарович знал, что на елекционном сейме Полубенский столкуется с Сироткой Радзивиллом.

Поэтому посланник с возмущением выслушал ходатайство Неупокоя, а когда тот назвал величину долга Полубенского Нахиму Рыжему, схватился за затылок. От вечных представительств и вынужденных питий у Фёдора Елизаровича шалили кровяные жилы.

К службе Неупокоя он относился неодобрительно, как всякий дипломат к разведке: не потому, что осуждал её, а справедливо видя в ней опасность для своего престижа. Он полагал, что справился бы со своей задачей без Давыдова и подозрительных людей, явившихся с ним в Литву. Ельчанинов был дипломатом новой московской школы, выучеником Нагого. Преувеличенное мнение о силе русской армии и неоправданная спесь лишали Ельчанинова гибкости и скептицизма. Он доносил в Москву, что паны радные ругают Польшу, желают видеть государя великим князем Литовским, и требуется только ещё немного денег и усилий, чтобы победить на выборах. К Фёдору Елизаровичу по ночам являлся староста Жмудский, уверял в своей верности Москве и укорял московитов за нетерпение, недипломатичность: «Государь через пень-колоду валит!» Не надо, например, упоминать в переговорах с панами радными о Киеве, это у литовцев больное место... Фёдор Елизарович преувеличивал силу московской партии в Литве.

Его сбивали и «Условия», посланные Умным, особенно третья статья: «Когда государь приедет со своими детьми на Корону Польскую и учинится мятеж меж государем и землёй, то паны пусть отпустят его и детей безо всякой зацепки». Ежели государь намерен так же бежать из Кракова, как Генрих, то для чего он, Фёдор Елизарович, гробит тут время с панами? Разведку прикрывает?

Он заявил Неупокою:

   — Не дам. Он драбов на эти деньги наймёт и снова у нас Изборск отнимет. Он же лиса с волчьими клыками, али ты не понял?

   — Какие драбы, государь Фёдор Елизарович! Я знаю того Нахима, коему деньги пойдут.

К евреям Ельчанинов относился, как сам Иван Васильевич: считал их всех прямыми виновниками гибели Христа. Известно, какой погром был учинён после взятия Полоцка... Фёдор Елизарович отворотился от Неупокоя.

Дуплев сказал негромко:

   — Государь, с Давыдовым пришли к тебе тайные грамоты про нас. Мы здесь не для прохладу. Я стану писать в Москву.

Этого только не хватало Ельчанинову — чтобы его втянули в свару между Умным, Нагим и Годуновым. Он очень боялся кляуз.