Цари и скитальцы

Щелкалов ждал от государя решающего слова. Иван Васильевич устал от множества подобных слов, произнесённых за двадцать лет правления. Ему вдруг захотелось отдыха, «прохлада». Согласно наставлениям послам, опричнина была всего лишь загородным «прохладом» государя...

— А деньги есть, — сказал Щелкалов. — По святым обителям.

Он оставался безнадёжным реалистом. И он не думал о прохладе. В этом и счастье его, и ущербность. Зато опала ему не угрожала.

Нельзя сказать, чтобы Иван Васильевич первым позарился на монастырское добро. Его отец и дед не только зарились, но привлекали ко двору людей, обосновавших преступность монастырского землевладения — нестяжателей. Но иосифляне, противники нестяжателей, победили, показав себя полезными великому князю. Поэтому Ивану Васильевичу приходилось запускать руки в церковную мошну урывками, словно он тать в своей стране. Щелкалов предлагал взять сразу крупно и на основании закона.

Тарханы — грамоты, освобождающие земли монастырей от податей. Большие деньги можно получить, отменив тарханы.

И отменить тарханы он предложил не по наитию. В приказах и среди бояр давно уже поговаривали об уравнении монахов-землевладельцев с остальными. Нестяжательские настроения тянулись от покойника Вассиана Патрикеева, князя-инока, через Курбского к тайным его единомышленникам. Дворянство почти единодушно было против несправедливых привилегий иноков. Государь мог исправить несправедливость, его поддержат все.

Иван Васильевич думал иначе. В случае неудачи, какой-либо замятии по поводу тарханов, он терял больше, чем Щелкалов. Он чуял наступление опасных перемен и попросту боялся оказаться во вражде сразу со всеми: союзниками Колычева и Тулупова в ближней думе, их доброжелателями в Боярской, и церковью. В то же время казалось очевидным, что если отменять тарханы, то теперь, когда епископы ещё боятся его по старой опричной памяти.

Боятся, но могут взбелениться, поддержанные рядовыми иноками. Удавить в келье праведного, почитаемого человека не так опасно, как обратить против себя стихию монастырского стяжания, лишить десятки тысяч иноков права на обеспеченную жизнь. Казалось бы, нищие мнихи, бредущие вослед Христу, должны оказывать большее воздействие, чем блеск серебряных кадил и сытый рёв иподиаконов. Нет! Бедно украшенные церкви собирают намного меньше прихожан. Бог нужен простому человеку в сиянии богатства. Нищелюбцы вроде Нила Сорского, вызывали не столько поклонение, сколько непонимание. Стяжатели — понятны.

   — Тарханы мы отменим, — решил Иван Васильевич. — Я чаю, наши богомольцы за кистени не схватятся?

Андрею Яковлевичу уйти бы в радости, что добился своего и дёшево отделался. Его подвёл восторг избавления, знакомый всем после беседы с государем. Бес остроумия обуял первого дьяка.

   — Они бы, государь, бросились аки львы на коркодила. Да он их съест!

   — Надобно им хвосты прижать, ты прав.

   — Чем, государь?

   — А ты скажи, Андрей, что всего сильнее в нашем государстве?

Глаз у Ивана Васильевича поигрывал, Щелкалов чувствовал, что просто обязан продолжить шутку. Что сильней всех?

   — Бумага, государь.

Он думал, что теперь его отпустят.

   — Вот ты, Андрей, бумагу и составишь. Подашь донос на самых наших сильных владык. Чего сбледнел?

Сбледнеешь. Андрею Яковлевичу выпадало зачать драку между церковью и государством. Не ждёт ли его судьба сожжённого дьяка Курицына, при государевом отце так же вот, с грамотами, вылезшего против иосифлян? Кроме того, был ещё божий суд. В него Щелкалов верил твёрдо — дед его с Конской площадки не зря ушёл в священники, страх божий у них в крови.

Вот истинный единодержец: он владеет не только жизнью подданных, он может заставить подданного погубить собственную душу!

Иван Васильевич въедливо смеялся:

   — Ты не боишься ли, Андрей, что не об чем доносить? У наших архимандритов и епископов только ленивый не видит грехов. А ты ведь страдник... Глянь на Евфимия из Чудова монастыря, копни Тарасия Коломенского. Что у Тарасия дружба с Умным, того не опасайся... А новгородского владыку не тронь, у нас уж есть на него донос. Ступай, Андрей.

Иван Васильевич всю жизнь мечтал о том, чтобы все люди, служившие ему, были так же покорны и деятельны, как Щелкалов. Жаль, что покорность и деятельность редко уживались. Щелкаловы были скорее исключением. Многое приходилось брать на себя.