Царица Евдокия, или Плач по Московскому царству

В России очень рано, еще при жизни Петра Великого, сложился культ «Отца Отечества», и это не оставляло места критическому восприятию его личности. Напротив, любители «анекдотов» из жизни царя и «деяний» преобразователя, начиная с курского купца Ивана Голикова, тратили много сил, кропотливо собирая и исследуя каждую деталь, связанную с Петром I. И имени царицы Евдокии никто из этих историков до поры не вспоминал. Апологетическое восприятие Петра возобладало даже в Европе XVIII века, где русский царь виделся героем и великаном, благодаря которому Россия вышла из варварства к цивилизации. В такой системе координат не к месту было говорить об отринутой московской старине, символом которой виделась царица Евдокия. Великий Вольтер в написанной им истории царствования Петра старательно обходил упоминания о первой жене царя, ограничившись замечанием, что царь с ней «развелся». Вольтер пытался создать приемлемое для своих заказчиков (и одновременно цензоров) из России описание процесса царевича Алексея, чтобы оно не «испортило» общую картину великих деяний героя^{329}. И он преуспел в этом, хотя и не мог понравиться всем ни в России, ни во Франции.

Когда в 1770-х годах появилась первая биография царицы Евдокии Федоровны, составленная шевалье Шарлем д'Эоном, то она стала попыткой поколебать образ Петра-героя и вернуться к образу варвара и деспота. Кавалер д'Эон, часть жизни проживший в женском платье, — персонаж совершенно фантастический по обстоятельствам своей биографии (впрочем, большей частью беллетризованной). Его занесло в Россию в конце царствования Елизаветы Петровны ветрами авантюрного века дворцовых тайн. Сообщая среди других «литературных забав» историю первой жены Петра — Евдокии Лопухиной, шевалье д'Эон писал, что историки буквально «приговорены сказать столь мало» о ней и «не с той искренностью и участием, какие заслуживают ее страдания». Одним из первых он нарушал это молчание, сообщив европейскому читателю о «поразительном примере» в ее истории: «Бессмертная слава этого героя, сковывающая, несомненно, его будущих историков, не может удержать нас от рассказа с женщине, которая первой была избрана разделить с ним трон. Правда, рассказ этот нельзя читать без слез и возмущения им, иначе прославленным, виновным в жестокости обращения с ней. Но есть ли хоть кто-нибудь из их собственного народа, даже самый ревнующий его славе, кто мог бы решиться отчетливо обвинить его в бесчеловечности, сколь бы далекой и не касающейся никого теперь была слава этого героя»^{330}.

Шарль д'Эон сообщал общеизвестные факты, повторяя в деталях рассказ упомянутого свидетеля событий в России Франца Вильбуа. Обстоятельства жизни бедной царицы Евдокии опять пытались использовать в своих интересах, чтобы подчеркнуть деспотизм Петра. Хотя все, что в Европе знали о царице Евдокии, сводилось к яркой, но выдуманной картине казни Глебова, обличавшего перед смертью тирана Петра I и хранившего верность своей даме. Кавалер д'Эон успешно повлиял на изменение взглядов европейского читателя на русского императора Петра; не случайно именно с этим, склонным к авантюрам автором связывают появление так называемого «завещания Петра Великого»[58]. Впоследствии, после яркого фейерверка идей века Просвещения, уже не слишком интересовались тем, что русский царь Петр сделал для сближения России с Европой. В повестке дня встал другой вопрос — о том, как созданная им империя стала угрожать Европе и миру.

Переход от увлечения Петром-героем к восприятию Петра-человека произошел в России в XIX веке^{331}. Хотя уже свидетели открытия в 1775 году памятника Петру I — грандиозного Медного всадника — задавались сложными вопросами. Историограф Михаил Михайлович Щербатов соглашался с огромным влиянием Петра I на Россию и даже придумал интересный образ: «И можно сказать, что слава есть Петра Великого, яко некоторая великая река, которая, что более удаляется от своего начала, то пространнее становится». Но видя пороки «самовластия» Петра I, Щербатов все же не уходил в сторону, как многие, а пытался объяснить их. Про неудавшийся брак царя Петра и царицы Евдокии он говорил так: «Если бы в первой своей супруге нашел себе сотоварища и достойную особу; но не имея сего, неудивительно есть, что, возненавидя ее, сам в любострастие ввергнулся»^{332}.