Царица иудейская

Иехуда потряс кулаком в сторону крашеного Зевса, и воины мгновенно поняли этот жест. Они набросились на Зевса, свалили его с ног, разбили башку деревянными молотами – словом, обошлись с ним так, как в стране, из которых его принесла нелегкая, не обходились ни с одним из олимпийских богов. Или, скажем прямо, божков. Но здесь ему, Зевсу, была не его страна. Здесь ему была не Иония-Греция, не империя Селевкидов с ее погаными культами в Антиохии все тех же олимпийских божков, не Рим с теми же крашеными идолами, переназванными на римский манер, как будто именно там они уродились и взросли: Юпитер вместо Зевса, Венера вместо Афродиты, Бахус вместо Диониса.

– Да как им только может взбрести в голову, что кто-то поверит в этих идолов! – воскликнул один из командиров Иехудиного воинства, чье греческое имя Зефирий означало «легкий прохладный ветерок», а еврейское, более ему шедшее – Ямин, «правый», – точно отражало его жизненную роль: он был правой рукой Иехуды. И именно ему, своей правой руке, Иехуда доверял как самому себе.

Конечно, Нехоре он доверял тоже, но понимал, что, какой бы великой целительницей она ни была, доверять женщине можно лишь постольку поскольку.

Три года назад, когда он был все еще женат на Мирьям, он ходил пешком от поселка к поселку, выглядывая молодых парней, которые к его приходу уже выстраивались в шеренгу, так как его ординарцы появлялись там раньше него, чтобы приготовить местных и не вынуждать его попусту терять время. В каждом поселении он выступал с кратким воззванием перед ватагой мужчин крепкого телосложения, которые слушали его, отверзнув слух и зрение, ловя каждое слово. И все слова, которые он говорил, были каждому по душе, ибо кто из них не мечтал преподать грекам хороший урок?

– Ну, кто об этом мечтает? – риторически вопрошал Иехуда.

– Мы все! – гремело в ответ. После чего по его призыву они делились на пары и бились друг с другом на пыльной проселочной дороге, а он методично отбирал победителей, тогда как побежденным, хотя и те и другие извалялись в одной и той же грязи и пыли, приходилось убираться восвояси.

В одной деревне он заметил молодую женщину, оказывающую помощь побежденным, и в тот момент, когда она обмывала водой из глиняного кувшина их покрытые кровоподтеками тела, он увидел ее лицо одновременно как солнце и луну, ее глаза как звезды, а рот как реку, текущую медом, и ему ничего не надо было, кроме того, чтобы смотреть, как она ухаживает за этими бедолагами-слабаками, которые никогда уже не удостоятся чести свести войско селевкидское в ими же придуманную преисподнюю, где им было самое место точно так же, как их Зевсу место было на горе Олимп (Олимп! – никогда не забывал повторить это слово Иехуда – можете себе представить? На горе в Греции – в Греции, понимаете, а не у нас в Иудее, где холмы – да, есть холмы, но не горы!).

Он подошел к ней, протягивая ей руки: омой мои тоже, женщина. Но она молча показала ему пустой кувшин, в котором не осталось ни капли воды, и, когда она опустила кувшин на землю, он продолжал стоять перед ней, как нищий, с протянутыми руками, как будто на них изливалось нечто более ценное, чем простая вода.

«Сила!» – воскликнул он про себя, ибо, умея властвовать над мужчинами, он совсем не имел власти над женщинами. По крайней мере, он так считал, потому-то и восклицание его было немым вместо того, чтобы вырваться наружу и достичь ее ушей, которые, несомненно, были такими же ладными, как и все остальное в ней.

Но дело было не в красоте, а в силе. И то, что он произнес уже вслух, вызвало недоумение у Ямина, его правой руки:

– Лучше бы ты была старой каргой.

Иехуда помолчал, обдумывая то, что сказал, и, как бы додумав, добавил:

– Точно, лучше будь старой каргой.

Прошло еще несколько минут, а она все стояла, не смея поднять глаза. Иехуда, тоже постояв молча, сколько смог выдержать, повернулся, наконец, к Ямину со словами «Пошли дальше» и, не взглянув на Нехору и не сказав ей ни слова на прощание, оставил ее стоять возле пустого кувшина.

Он собрал победителей и обвел их широким жестом, приказывая подойти к толпе других удачливых бойцов, собранных им по другим деревням. Так и шли они от деревни к деревне, везде наблюдая новые схватки, и снова отбирали победителей, присоединяя их к быстро растущему воинству, а неудачников оставляли на попечение женщин, льющих из кувшинов воду на их жалкие синяки и царапины.

Однако ни у кого из этих женщин лицо не было как луна, и уж точно не было другой такой с лицом как луна и солнце одновременно, да и не в лице дело, говорил он сам себе в темных глубинах сознания. Он и лица-то больше не помнил, только силу, которая продолжала окутывать его наподобие некоего мерцающего светящегося облака. Он не мог высвободиться из этого облака даже дома, когда любил ночью свою жену, с которой прожил многие годы, свою верную Мириам, дочь Мириам-старшей, которая и сама когда-то была красавицей, не то что теперь, кожа да кости, из которых доносится докучливое ворчание.