Царица поверженная

– Я не сказал, что хочу увидеть римлян. Я сказал, что хочу увидеть Рим, — возразил Цезарион с таким же спокойным и упрямым выражением лица, какое бывало у его отца. О Исида, как мальчик похож на него! – Я хочу увидеть Форум, здание сената, Тибр, и еще, да – я хочу увидеть храм божественного Юлия! Храм моего отца! – Его голос возвышался, становясь все более несчастным и детским. – Я хочу! Я хочу! Нечестно, если все могут это видеть, а мне нельзя! – Он повернулся ко мне. – Вот ты твердишь мне про наследие, но как я могу проникнуться твоими словами, если ничего не видел? Твои воспоминания принадлежат тебе, а мне нужны собственные. Не может быть драгоценным то, на что не взглянул собственными глазами!

– А это вопрос сложный, о нем спорят философы, – примирительно сказал Мардиан. – Некоторые из них считают, что невидимое может быть более реальным, чем…

– Это вранье, – холодно заявил Цезарион. – И не меняй тему.

Надо же, как властно окоротил он евнуха. Куда только исчез ребенок?

– Рано или поздно я должен поехать в Рим. Почему не сейчас?

– А почему ты непременно должен поехать? – спросила я.

– Потому что если я, как наполовину римлянин, захочу предъявлять какие-то претензии, мне необходимо перестать быть чужим. Для самого себя – а потом уж и для них.

Поехать в Рим! Я почувствовала себя преданной: он стремится в Рим, в гнездо врагов! Этот город всегда был для меня лишь источником горестей. Но хотя сын казался всецело моим, настоящим, истинным Птолемеем, я знала, что он говорит правду: половина его крови – это их кровь. Мой родной сын, пусть отчасти, был чужеземцем в своей стране.

– Да, это мне ясно, – медленно сказала я. – Но почему сейчас?

– А чего ждать? Я хочу увидеть все сейчас. Кроме того, сейчас удобнее всего: никто не обратит внимания на ребенка, и о моем прибытии никто даже не узнает. Я хочу увидеть их сам, но вовсе не горю желанием, чтобы увидели меня. Пусть Олимпий возьмет меня с собой. Олимпий отправится в качестве частного лица, как врач, а я сойду за его помощника. Мы будем невидимы.

– Ты не можешь ехать без охраны, – возразила я. – Неужели тебе не понятно, насколько важной персоной ты являешься? Если кто-то…

– Мальчик прав, – неожиданно заявил Антоний. – Безопаснее путешествовать инкогнито, без охраны, чем в качестве Цезариона с телохранителями.

Антоний! Антоний встал на их сторону!

– Это слишком опасно, – сказала я. – Я не могу послать его так…

– Приходит время, когда мальчик – молодой человек – должен отойти от своей матери, – говорил Антоний. – Тогда он становится взрослым – в тот день, когда впервые пожелает этого и начнет действовать, исходя из этого. Для одних этот день наступает раньше, чем для других.

Чересчур рано. Я покачала головой. Он просил слишком многого.

– Я буду беречь его пуще собственной жизни, – заверил Олимпий. – И я думаю, что это полезно для нас обоих. Мы оба узнаем много такого, что в дальнейшем нам пригодится.

Ну вот, и он туда же! О боги, лучше бы он вообще не заикался о Риме! Правда, Цезарион нашел бы другую возможность, возможно гораздо худшую.

– Позволь мне поехать! – молил Цезарион. – Мне так хочется…

– Итак, – сказала я Антонию поздно ночью, когда мы остались одни, – ты отсылаешь моего ребенка на свою родину?

Он покачал головой:

– Нет. Мальчик сам хочет там побывать.

– И ты тоже!

– Я этого не отрицаю, – сказал он. – Но есть и политические причины. Рим – мой дом. Я не был там уже…

– Не так долго, как Цезарь, и он вернулся во славе…

Антоний тяжело опустился на мягкую скамью. Ночь становилась все жарче, слуги стояли рядом с опахалами из страусиных перьев, медленно веяли ими вверх и вниз. Казалось, что они не прислушиваются, но я знала, что это не так. А если отослать их, жаркий воздух начинал обволакивать, как теплое одеяло.

Антоний взглянул на меня с особенным выражением – не как муж или любовник, а как доверенный советник.

– Есть мнение – и я не могу полностью его отмести, – что Цезарь был убит, поскольку утратил связь с Римом. Знаешь, как думали об этом римляне? Они считали, что долгое отсутствие сделало его чужим для них. В противном случае он смог бы уловить, как вокруг него закручивается водоворот недовольства…

– Он понимал это! – пылко возразила я, вспомнив, какие муки причиняло ему такое понимание.

– Если бы он действительно это понимал, он бы знал, что народ не принимает его намерение снова бросить их на три года и отправиться в Парфию! Им надоело, что ими управляет из чужих стран недостижимый и невидимый, далекий… царь.

Мне невольно пришлось задуматься. Он говорил разумные слова, но как тут поступить?

– Мне страшно отпускать Цезариона, – призналась я.

Боялась ли я, что он не вернется, вовлеченный в круговерть жизни Рима?

– Ему нужно увидеть все собственными глазами, – возразил Антоний. – Только таким образом мы сумеем ослабить власть Рима над его воображением.