Царица поверженная

Отсюда видно, что всякий из нас, предающийся смехотворным восточным пляскам и сладострастной похоти, сам приговаривает себя к лишению чести. Ибо теперь, когда пришло время взяться за оружие, что может устрашить в муже, погрязшем в чужеземных пороках? Физическая мощь? Он растратил ее, уподобившись женщине! Сила ума? Но он потерял ее, предаваясь противоестественной похоти! Скажем правду: если возле него и остаются люди, пользующиеся его нечистыми богатствами, не подвергая себя риску, то станут ли они сражаться против нас, своих соотечественников, за то, что вовсе им не принадлежит?

Какая мерзость! Я была так возмущена, что с трудом заставила себя читать дальше.

С чего бы нам его страшиться? Из-за количества толпящихся вокруг него людей? Но доблесть армии не в числе! Из-за того, что под его знаменами собрались представители разных народов? Да, и большинство из них годятся разве что в носильщики, ибо привыкли к тяжести ярма, а не оружия. Из-за его флота? Но его моряки умеют лишь грести и не имеют никакого опыта морской войны. Я, со своей стороны, испытываю стыд из-за необходимости вступить в соперничество с подобными созданиями: победа над ними не способна принести славы. Тогда как поражение, понесенное от них, покрыло бы нас неслыханным несмываемым позором. Против кого нам в действительности предстоит сражаться? Я вам отвечу! Кто они, военачальники Антония? Это Мардиан, евнух, это Ирас, что причесывает Клеопатру, и Хармиона, ведающая гардеробом царицы. Вот они – ваши истинные противники! Вот как низко пал некогда благородный Антоний!

Можно подумать, будто Мардиан – худший полководец, чем ты! Ты, вечно больной и хилый, беспомощный, как перевернутая на спину черепаха, шагу не способный ступить без своего Агриппы, – куда тебе равняться с Мардианом!

Однако многие из тех, к кому Октавиан обращает свои речи, не знают правды. Подрастало поколение, не помнившее битвы при Филиппах, а многие из свидетелей трагических мартовских ид, когда был убит Цезарь, уже ушли из жизни. Не следует рассчитывать на то, что правда позаботится о себе сама, что она не будет намеренно искажена или предана забвению. Нет, в конечном счете все переменчиво, а дела прошлого воспринимаются с позиций сегодняшнего дня. Со временем лживые выпады Октавиана станут историей, и пыль веков придаст им видимость правдивости. Если, конечно, они уцелеют. Что говорить о лжи, если сохранение истины во многом зависит от случайности: останется клочок, зернышко – и вот потомки по обрывкам пытаются составить общую картину.

Антоний вернулся один, без Косса, и забрал у меня речь. Он свернул ее и беспечно обронил:

– А ведь я по наивности считал мастером клеветы Цицерона.

– Цицерон заложил фундамент, на котором Октавиан возводит здание своей клеветы, – ответила я. – Много лет назад покойный оратор чернил тебя за то, что ты пьешь и водишься с недостойной компанией, даже упрекал в трусости, потому что ты не был с Цезарем в Испании. Вспомни его клятву: «Я наложу на него истинное клеймо бесчестья и навсегда сотру его имя из людской памяти!» Она исполняется. Он засеял то поле, с которого Октавиан ныне собирает урожай.

– Да, Цицерон… – уныло повторил Антоний. – Похоже, Октавиан делает все, чтобы обезопасить свою спину, и не без успеха. Еще несколько подобных выступлений – и у нас не останется сторонников в Риме. Точнее, не останется никого, кто решился бы открыто признать себя нашим сторонником. Они затаятся и будут ждать исхода, не поднимая головы.

– Значит, мы должны обеспечить нужный исход, – заявила я.

Все к тому и шло.