Царица поверженная

Слышал ли Эрос это прощание? Спросить я не могла, но по его бледному осунувшемуся лицу поняла, что он слышал.

Он принес кувшин с подогретой водой и помог Антонию ополоснуть лицо и шею, а потом очень аккуратно вытер хозяина полотенцем.

Затем Антоний надел красную шерстяную тунику, тяжелый панцирь, повязал на загорелую шею шарф, обулся в ременные сандалии и застегнул пояс – справа на нем висел меч, а слева кинжал. Шлем предстояло надеть позже, уже снаружи.

В комнату начал просачиваться свет, и я раздвинула занавески, чтобы впустить день. За окном поблескивало море, и на его груди, один перед другим, покачивались два флота.

Мы смотрели друг на друга через пространство комнаты. Эрос тактично ускользнул за дверь.

Антоний стоял неподвижно и в своих доспехах походил на статую Марса. Его взор, обращенный ко мне, был полон печали. Я сохранила этот взгляд в сердце. Он разрывал мне сердце, ибо безмолвно говорил: «Прощай, прощай, моя дорогая, ибо нам, увы, предстоит разлука».

Я бросилась ему на шею, обняла его, прижалась щекой к доспехам. Закованный в латы, он уже стал недостижим для меня.

Потом я почувствовала его руку на своих волосах: он осторожно отстранил от груди мое лицо, чтобы поцеловать меня.

– Прощай, любовь моя, – только и смогла я сказать, ибо знала, что больше его не увижу.

Он быстро повернулся и, надевая на ходу шлем, не оглядываясь, покинул комнату.

Итак, все кончено. Кончено. Сейчас, в середине утра, я дожидаюсь новостей, которые не желаю слышать. После его ухода я оделась, позвала детей, приласкала их, поиграла с ними. Мардиан здесь, со мной, другие тоже. Пришел Олимпий. Я показала ему свитки, рассказала, куда они спрятаны. Он дал обещание. Потом поцеловал меня в щеку и отправился домой, чтобы укрыться, пока опасность не минует. Я предупредила его, что есть еще десятый свиток: он будет находиться при мне, и, что бы со мной ни случилось, его необходимо добавить к прочим. Олимпий, кажется, все понял – во всяком случае, лишних вопросов задавать не стал.

Один за другим они ушли. Я чувствовала себя нагой, как атлет перед соревнованиями.

– Каков план сражения? – спросил Мардиан, коснувшись моего плеча.

– Публикола командует флотом, – ответила я, – Антоний поведет кавалерию, Канидий – пехоту. Уклониться от сражения противник не сможет: они встали лагерем лишь несколько часов назад и не имели времени, чтобы окопаться и отсидеться за валами.

Второго Актия не будет.

Он покачал головой:

– А как мы… узнаем?

– По возгласам возвращающихся солдат. Если мы возьмем верх, они будут кричать: «Анубис!»

– Самое то, – буркнул Мардиан.

Полдень, но вчерашней жары нет: нас охлаждает свежий бриз. Я снова на стенах и вижу отсюда два флота – выстроившиеся в боевом порядке, но неподвижные. Почему никто не вступает в бой? Чего они ждут?

И вот, вцепившись в мраморный край стены, я вижу, как весла опускаются в воду, взметают фонтаны брызг, поднимаются и синхронно опускаются снова, устремляя корабли вперед. Наш флот движется к выходу из гавани, к волнолому, где ждут корабли Октавиана.

Неприятельские суда тоже приходят в движение, но не идут в атаку, а, напротив, слегка отступают. Похоже, они решили сделать ставку на оборону.

И вот корабли сблизились на расстояние, позволяющее пустить в ход баллисты и катапульты. Почему наши не стреляют? Стреляйте! Обрушьте на них град камней!

Но ни одна машина не выпускает заряда. Более того – я не верю своим глазам, но это так: наши корабли разворачиваются, как бы подставляя противнику борта, и сушат весла в знак мирных намерений! Они приветствуют флот Октавиана.

Грянули крики, и в воздух полетели шапки в знак радостного воссоединения. Два флота братались. Наши военные корабли – и те, что удалось увести от Актия, и новые – перешли на сторону врага.

Это произошло несколько часов назад. Я знала, что мы проиграли, Дионис лишил нас своей милости. Я спокойно (чем поможет гнев, если все потеряно?) велела увести детей в укрытие, накинула мантию и медленно зашагала к мавзолею. Его широкие двери были распахнуты, предлагая войти.

Позади нас двое рабов несли сундук, где лежали парадные царские облачения, корона и скипетр. Эта корона была более тонкой работы, чем посланная Октавиану, что он, несомненно, заметил. Еще один раб нес корзину с плотно подогнанной крышкой. Рабы поставили свою ношу на пол и удалились.

Внутри не было естественного света, не считая проникавшего с верхнего этажа. Я медлила, не желая продолжать, в безумной надежде услышать чудесный возглас: «Анубис!» В конце концов, вне зависимости от случившегося на море последнее слово за армиями. Оно еще не сказано.

В тишине полуденного зноя я направилась в примыкавший храм Исиды, чтобы вознести последние молитвы. Это, конечно, было простой формальностью, ибо у меня не осталось нужных слов. Я просто стояла молча перед молочно-белой статуей богини и молила ее смягчить сердце Октавиана, дабы он пощадил моих детей и Египет.

«Взгляни на них с милосердием, – просила я, – и сделай так, чтобы часть твоего милосердия передалась ему».