Царица смуты

Один из передних, в шапке до бровей, приближается на пять шагов, кидает факел и отпрыгивает назад. Олуфьев ловит факел, возносит над Заруцким. Знать, хорош атаман, если толпа с тихим ахом отшатывается и замирает в молчании.

— На какое доброе дело изготовились, казачки? Видать, срочное это дело, коли без роздыху от дневной сечи за сабли взялись! А ко мне ? За советом или для разговору пришли?

— Для разговору, Иван Мартыныч! — Это Илейка Боров. А рядом с ним Томило Суровский с перевязанной головой и атаман черкас Неупокойко. Видит в первых и вторых рядах Олуфьев вперемежку донцов, волжан, запорожцев — все заодно. — Пошто бумагу воеводскую утаил от круга? В бумаге той, знаем, сказано было, что войско посуху идет на Яик. Могли в верховья уйти и людей сберечь. Вы же с Тереней сговорились на обман, сечу ненужную навязали, казаков погубили, а Тереня теперь убег с порохом…

Заруцкий хохочет зло, рожа Илейкина перекашивается пакостно.

— Не вы ль, молодцы-атаманы, под Тереневу руку ушли на Болде? Не вы ль добром на Яик попятились, на посулы Терени поддавшись? Нынче, чай, уже б на Дону были или в Казани. А как Тереня вас побросал, по моему хребту в рай забраться намерились, сучьи дети!

— Не поносил бы ты нас, Иван Мартыныч! — рычит Томило Суровский. — Нам твой хребет без надобности…

Олуфьев дергает факел на себя, на ступеньку спускается. Говорит негромко:

— Господа атаманы, господа казаки! Люди вы все Опытные. Кто в северных, кто в западных землях побывал. Слышал ли кто из вас, чтоб где-то люди ратные живота себе добывали, врагу сдав воевод своих да начальников? Ни у татарвы, ни в басурманских краях о таком позоре не слыхано. За одними только ватагами казачьими сей постыдный для ратного человека грех числился. Неужто честь казачья ничего не стоит?…

— Замолчь, боярин! — орет Илейка. — Тебе чего терять? Ты для панов московских мерзей пса паршивого, на колесе искривят, на колу выпрямят. А мы самозванством обманутые, пошто нам губиться без проку, мы еще и Романову исправно послужить можем…

— Ты! — дико рычит Заруцкий, отталкивая Олуфьева в сторону, с крыльца сбегая и подступая к Илейке Борову. — Это ты пес паршивый, вошь подгузная! Раздавлю!

Но Илейка не отступает, чует иуда, что теперь ему другого ходу нет. Рылом вперед, голосом нагл.

— Не напирай, Иван Мартыныч! Сказали уже: ты нам не нужен. Выдай Маринку с выблядком…

Заруцкий вскидывает пистоль и сносит Илейке вместе с шапкой полголовы. Кто-то будто того и ждал.

— Вяжи Ивашку! — визжит.

Олуфьев прыгает с крыльца, успевает оттащить Заруцкого, но казаки, побросав факелы, стеной наваливаются на них, подминают. Донцы да Тихон-казак палят из пистолей, толпа откатывается на миг, только уже вместе с Заруцким, и тут же с ревом кидается на крыльцо. Но Олуфьев тоже там. Вчетвером они остервенело рубят однорядки и кафтаны казачьи, ступени телами завалены, по ним другие карабкаются, рыча и сопя… Кто-то кричит-приказывает:

— Отход! Отход!

Олуфьев, не в силах остановиться, продолжает рубить темноту и пустоту и только вспышки пистольные успевает увидеть, отброшенный пулей к двери, чувствует, что грудь взорвана, разорвана… Сраженные пистольным залпом донцы валятся на него, и вовсе дыху нет. Но кто-то рывком дергает за руку, тащит из-под тел, и на миг ожившим взором ловит Олуфьев грустную ухмылку луны.

7

Обычная подвода с двухаршинными колесами, на каких соль возят, на подводе повдоль — клеть деревянная, с трех сторон тонкой доской обшитая, рогожей обтянутая. Четвертая сторона, что к лошадям, свободна и лишь той же рогожей прикрывается, когда на пути жилье — град малый, село или починок. Большие города — все в объезд. На восьмой день пути спала наконец жара, и вот тебе радость — много ли надо? Уже и пыль дорожная не так досаждает, и тряска на ухабах прежней боли не чинит, и кольцо железное на лодыжке хотя и трет, да в кость не впивается. До чего ж живуча плоть человечья! По первому повреждению, кажется, изведет, измучит, истомит, но, помощи не выпросив, сама принимается вред устранять, и тогда только дивишься, если вечером еще — рана кровоточащая, а утром глядь — затянулась и лишь о самой малой бережливости молит.

От железного кольца тяжелая цепь в сажень, на конце цепи ядро пушечное, проволочь его по земле невозможно, и когда надобно по необходимости с подводы сойти, специально к тому приставленный мужик-полуслепец тащит в руках ядро вслед, иногда, запнувшись за пень или корень, падает, и вот тогда-то боль — не приведи Господь!