Царица темной реки

– Не надо! – отчаянно вскрикнула она уже во весь голос и продолжала так же громко: – Рыгор, Христом-Богом прошу: уберите его подальше куда-нибудь! Ну хочешь, я на колени встану?

– Да что ты, зачем? – произнес я в совершеннейшей растерянности. – В чем дело, Катрусь? Ты ж вчера рыбу ела за здорово живешь…

– Рыба рыбе рознь, – ответила она дрожащим голосом. – Та была обыкновенная, а этот – дурная рыбина, клятая. Убери ты его подальше, я тебя прошу!

Я оглянулся. Троица моих орлов стояла возле самоходки и смотрела на нас уже без тени улыбки.

– Ну ладно, ладно, – сказал я мягко, примирительно. – Сейчас уберу, раз ты так хочешь…

Ни черта я не понимал, но видел, что ее прямо-таки колотит нешуточный страх, будто привидение увидела. Сошел с крылечка, скорым шагом подошел к своим и тихо спросил:

– Слышали?

– Слышали и видели, – мрачно отозвался Игорь. – Что-то тут не так, хотя и не пойму, что. Полное впечатление, что от страха себя не помнит…

– Вот именно, – сказал я. – Вы ж наверняка уже знаете, что у них с рекой какие-то дурацкие суеверия связаны? Выходит, и с рыбой тоже.

– Да уж, немного наслышаны, – ответил он, и Гафур с Полыниным согласно кивнули. – Прямо-таки древние времена, поверья первобытных народов… Но вчера-то она рыбу ела и уху как ни в чем не бывало.

– Слышали же? – спросил я. – Оказывается, есть обыкновенная рыба, которую есть можно, а наш сом, изволите ли видеть, совсем другая, клятая… И ничего тут не поделаешь, глубоко это в них сидит и давненько… Придется, пожалуй что, рыбину куда-нибудь передислоцировать, а?

– О чем разговор, командир? – сказал Игорь. – Если она так болезненно на сома реагирует, не тащить же его во двор нахалом? Спокойствие красивой женщины – прежде всего. У кого-нибудь из наших хозяев да пристроим. Не все ж здесь, я думаю, такие суеверные, как твоя хозяюшка… За мной, орлы!

Он первым повернулся к самоходке, схватился обеими руками за ствол пушки, подтянулся и ногами вперед нырнул в люк. Гафур с Полыниным запрыгнули на броню, взревел мотор, самоходка выпустила чадный клуб дыма и укатила. Я подошел к Катре, приобнял за плечи и повел в избу, приговаривая:

– Ну вот видишь, все в порядке, увезли твою клятую рыбину, и больше ты ее в жизни не увидишь… Ну, успокойся, Катрусь, я тебя душевно прошу…

Кажется, она немного успокоилась – и едва мы вошли в дом, направилась в горницу. Двери там не было, и я видел, что она подошла к висевшей в углу потемневшей от времени большой иконе (так что даже и не разберешь, кто именно на ней изображен, различается только смутный силуэт с нимбом, поднятой в благословении рукой и книгой в другой), молитвенно сложила ладони и стала что-то шептать.

Я атеист, им и посейчас остаюсь (с некоторыми оговорками), но не стоит мешать верующему человеку в общении с небесами, особенно если это близкая тебе женщина. Давно прошли те времена, когда славная советская пионерия маршировала, браво распевая:

Долой, долой монахов, раввинов и попов!
Мы на небо залезем, разгоним всех богов!

Кстати, есть, мне кажется, в этой песенке определенная нелогичность. С одной стороны, Бога нет. С другой, если «залезем и разгоним», значит, есть кого разгонять, причем во множественном числе? В общем, сейчас отношение к церкви было со стороны власти совсем другое, и чувства верующих следовало уважать. А посему я, чуть поразмыслив, ушел на кухню и принялся выполнять за Катрю ее утренние хозяйские обязанности: стал растапливать печку, чтобы разогреть на завтрак суп да кашу (и туда и туда собирался снова вбить пайковой тушенки). Сухой паек нам на неделю выдали приличный, обещали, если задержимся дольше, подбросить еще – да и в райцентре, когда мы вышибли оттуда немцев, обнаружился их продовольственный склад, и мы, опередив на гусеницах пехоту, разжились всякой всячиной (вот только табачок там оказался – дрянной немецкий эрзац из пропитанной никотином резаной бумаги, и никто на него не польстился). Вскоре появилась Катря, уже причесанная, в сорочке и юбке, вроде бы успокоившаяся, выглядевшая как обычно. Пошла было к рукомойнику, но задержалась возле меня, сидевшего на корточках и шуровавшего кочергой уже занявшиеся поленья. Положила мне руку на плечо:

– Первый раз вижу, как ты печку топишь. А справно у тебя получается.

– Я ж тебе говорил, что я деревенский, – сказал я. – Центральное отопление первый раз увидел в восемнадцать лет, в казарме, когда в армию призвали.

– А что это такое? – спросила она с любопытством. – Я вот не видела и даже не слышала.

– Удобная штука, – сказал я. – Сядем завтракать, расскажу, тут двумя словами не обойдешься. Катрусь, ты как, успокоилась?

– Да вроде, – ответила она. – Помолилась за себя и за вас, непутевых, – и легче на душе стало. Господь милостив, смотришь, и обойдется.