Царизм накануне свержения

Однако это утверждение представляется сомнительным. Как уже нам известно, именно «влияние Распутина, какой-то шайки», говоря словами Гурко, сыграло решающую роль в принятии ука­занного решения. Что же касается письма Струкова, то оно было доложено Горемыкиным царю в ставке 30 августа. Реакция послед­него свелась к тому, что он «начертал» на письме «знак рассмот­рения», т. е., говоря современным языком, поставил «галочку» '⁵. Показательно, что в переписке царской четы письмо не упоминает­ся ни словом, а это верный признак того, что ему не придали зна­чения.

Сам Горемыкин также, по-видимому, не относил письмо к доку­ментам принципиальной важности. На заседании Совета минист­ров 26 августа он в числе прочих аргументов, направленных против «Прогрессивного блока», вскользь упомянул и о письме. «Нельзя откидывать, — заявил он, — резолюцию (?) и объединенного дво­рянства. А оно говорит, что речи левых депутатов в Государствен­ной думе и злоупотребление печатным словом создают при всеоб­щем шатании умов смуту и плодят беспорядки» '⁶.

Премьер, как видим, считал письмо Струкова второстепенным документом. Политику Царского Села формировали уже другие силы, другие влияния. Спрашивается, чем же объяснить тогда ут­верждение Гурко и Милюкова? Ответ, по-видимому, заключается в том преувеличенном представлении (вернее, заблуждении) о си­ле и значении «Прогрессивного блока», которое составили себе о нем и о себе самих его лидеры. В России парламента в его европей­ском значении не было, но болезнь, которую В. И. Ленин назвал «парламентским кретинизмом», успела поразить не только кадет­ских «парламентариев», но и таких правых деятелей, как Гурко ⁷'. Проявлением этой болезни стала иллюзия, что они хозяева положения, тогда как на самом деле они решали вопрос без хозяина ⁷⁸.

Осуждение письма Струкова было, несомненно, в духе «Про­грессивного блока», и «объединенные дворяне» это отлично пони­мали. В «Прогрессивный блок», доказывал Олсуфьев, вошла вся страна. Помимо Думы и Государственного совета, в него входят на деле синод с высшим духовенством, Рябушинские, «вся русская буржуазия с миллионными капиталами, вошли все городские орга­низации, организации рабочих». Вне его остался только мужик — «сфинкс», на которого и рассчитывает опереться власть. «Но, гг., вспомните, что еще Столыпин сказал, что эта карта была бита в первой Думе. Если вы теперь хотите собрать бородатых Сусани-

ных, то вы их не соберете, так как этих бородатых Сусаниных боль­ше нет... Так вот и надо сказать государю»⁷⁹.

Синод и рабочих, якобы ставших участниками блока, можно смело приписать полемическому задору и политической неосведом­ленности речистого графа ⁸⁰. Но смысл его речи был ясен: вы наде­етесь на мужика, обращался он к верховной власти, а эта надежда призрачна. Ваш подлинный оплот — мы, дворяне, а не мужик, но правительство делает все, чтобы и дворянство загнать в оппо­зицию.

Осуждение письма все же было косвенным выражением оппо­зиционного духа. Предстояло сделать второй шаг, уже не оставля­ющий места никаким сомнениям насчет истинных чувств, обуре­вавших «первенствующее сословие». Таким шагом стала политиче­ская резолюция, принятая XII съездом. Сам факт признания необ­ходимости такой резолюции представлял собой оппозиционный акт, так как являлся отходом от основополагающего принципа дворянской организации обращаться только к монарху и только в качестве его верных слуг (которых он, как и во времена Алексея Михайловича, вправе казнить или миловать), но никоим образом не к «улице». Поэтому единственными формами обращения к царю устав признавал только адрес на его имя и доклад председателя Постоянного совета о состоявшемся очередном дворянском съезде и принятых им решениях. Этот исходный принцип был предметом особой дворянской гордости, поскольку именно он выражал глав­ную суть дворянства как «первенствующего сословия», чуждого политическим приемам «улицы». Теперь, увы, приходилось опус­каться до презренных «либералов», которых, хлебом не корми, дай только возможность сочинить лишнюю резолюцию.

Вот почему ожесточенные споры на съезде разгорелись не по содержанию резолюции, чего, казалось бы, следовало ожидать, а по вопросу о ее форме (должна ли это быть резолюция как тако­вая или адрес). В первом случае документ подлежал опубликова­нию в печати, во втором отсылался царю. Наиболее решительно указанные две точки зрения выразили два оратора: А. А. Римский - Корсаков и Гурко. Первый требовал не оглашать резолюцию в пе­чати (сделается достоянием «улицы»; второй решительно заявил, что двух мнений быть не может — резолюцию нужно немедленно опубликовать) ⁸¹. За оглашение резолюции проголосовали 22 гу­бернии, против — 11, одна губерния воздержалась ⁰². Было отверг­нуто также предложение о посылке адреса и депутации к царю па­раллельно с опубликованием резолюции (оно собрало только три голоса, против проголосовали 28 губерний) ⁸³.