Царизм накануне свержения

Несостоятельность исполнительной власти не была ни случай­ной, ни преходящей. Она обусловливалась природой царизма, конечным итогом его развития. Иначе невозможно понять и объяс­нить полное бессилие центральной власти, обладавшей вековой традицией управления, легкость и полноту победы, одержанной над этой властью распутным проходимцем и резонерствующей истеричкой. Записки Яхонтова убеждают нас в этом в пол­ной мере.

Ахиллесова пята Совета министров в целом, министров в от­дельности заключалась в том, что единственным источником их · власти и полномочий был царь. Министры являлись, как сами признавали и чем гордились, всего-навсего слугами царя, его верноподданными. Когда царская влась была сильна, эта исход­ная позиция оказывалась достаточной для управления страной. Но в условиях разложения царизма, гигантски ускорявшегося в описываемый период, официальное правительство оказалось изолированным от всех и вся, даже от собственного класса. Как мы видели, эту пустоту вокруг себя министры полностью осознавали. Никого не представляя, царские министры могли только «просить» и «умолять» носителя верховной власти внять их советам. Да и их психология верноподданных не позволяла им поступать иначе. Недаром Сазонов так оскорблялся упреком, что они, царские министры, могут говорить со своим царем вне рамок верноподданничества, ставить ему «ультиматум» и пр.

Даже та оппозиция, которую большинство министров учинили царю в августе—сентябре 1915 г., включая и коллективное письмо с просьбой оставить верховным главнокомандующие Ни­колая Николаевича, было с верноподданнической точки зрения незаконным, на что справедливо указывал взбунтовавшимся кол­легам Горемыкин. Министры пытались выйти из создавшегося противоречия между долгом верноподданного и долгом граждан­ским со ссылкой на то, что они служат не только царю, но и России. Но позиция верноподданничества, базирующегося на тезисе о божественной природе царской власти, делала такое противопоставление неправомерным, на что им опять-таки ука­зывал премьер. Когда он говорил, что Россия и царь в его пред­ставлении одно и то же, он был только последователен, а если эта последовательность была абсурдна, то это абсурдность само­державия, а не его слуги.

Слова Поливанова «отечество в опасности», ставшие отправ­ной точкой разгоревшейся борьбы внутри Совета министров,— это призыв набата, а царские министры в грозный для страны час могли говорить лишь языком слуг и чиновников.

Недалеко ушли от своего премьера министры и как государ­ственные деятели. Косный рутинер, лишенный политического воображения, Горемыкин не верил в возможность революции, считая, что в конечно счете все обойдется. Его любимой при­сказкой были слова: «Все пустяки». Он презирал народ, а глав­ный принцип обращения с ним выразил в своем любимом тезисе,

юз

что народ не понимает и не может понять существа политики, а воспринимает только ее внешнюю сторону. 24 июля 1915 г., например, на заседании Совета министров он не только охотно согласился на пожелание Думы о создании комиссии по рас­следованию и отысканию виновников недостаточного снабжения армии боеприпасами и снаряжением, послужившего причиной осенне-летнего отступления, но и высказался за придание такой комиссии возможно более представительного характера, включив в нее членов Думы и Государственного совета: «Декорация вещь полезная. Для толпы она важнее существа»⁸⁰.

Сазонов, Поливанов, Щербатов и другие министры насчет возможности революции были настроены, как мы видели, совер^ шенно иначе. Вся их оппозиция была не чем иным, как производ­ным от страха перед ее неминуемостью, если ход вещей не изме­нится⁸¹. Но уровень их политического мышления был ничуть не выше, чем у их председателя, о чем свидетельствует их представ­ление о министерстве доверия как гаранте от революции.