Царская дочь

Когда-то у плетельщика были сыновья – трое крепких парней с буйными кудрями, волосатыми ручищами, зычными голосами и раскатистым смехом. Их угнали на стройку огромного храма царя Соломона в Сионе, увели, даже не дав толком попрощаться с родителями. Двое старших так и не вернулись. Младший, Берл, пришел домой два года спустя, но оказалось, что в Сионе он помутился рассудком. Парень пугался всякого шороха и чурался людей, даже маленькие дети приводили его в ужас. Если они что-то кричали ему, он, к стыду и отчаянию отца, жалобно поскуливая, бросался к матери и прижимался к худенькой женщине всем своим огромным телом.

Плетельщик с женой не знали, как с ним быть. Они то окружали его лаской, то строжили. Поили успокоительным отваром горьких трав. Заглядывали в глаза в надежде отыскать где-то там, в глубине, прежнего Берла и, отчаявшись, часами молились вместе с ним.

Но все было напрасно, и однажды утром, затемно, они переправились на Высокий берег и поднялись на гору. Жена плетельщика тащила на спине мешок с фруктами и цветочный венок, а сам он нес на плечах жалобно блеющего козлика со связанными копытцами. Поднявшись как можно выше, поближе к богам, они принесли жертву богине целительства: перерезали козлику горло и дали крови истечь в землю. Положили рядом цветы и фрукты и подожгли свое приношение, чтобы дым вознес их мольбы к царству богов.

Много часов простояли они на коленях, моля об исцелении единственного оставшегося у них сына, пока последняя искорка жертвенного огня не потухла.

На следующий же день Берл обрел покой, но произошло это так, как могли устроить только боги. Он бродил вдоль реки и, спустившись ниже по течению, случайно оказался в оживленном сердце Низкого берега. Стук молотков и гомон голосов испугали его. В страхе он перешел реку вброд и оказался на Высоком берегу, где, к его ужасу, толкалось еще больше народу. Причитая и поскуливая, он укрылся в каком-то строении. Царившая за толстыми стенами прохлада и полумрак принесли отдохновение его колотившемуся сердцу и покой испуганным глазам.

Он оказался в давильне, среди мешков с оливками, что хранились там до отжима. Рабочего мула еще не привели с горного пастбища. На груде конопляных сетей сидел дряхлый беззубый старик. Он-то и увидел, как Берл водрузил себе на плечи ярмо топчака[1], напряг мышцы – и жернов, скрипнув, пришел в движение.

С того дня Берл каждое утро переправлялся через реку и до изнеможения трудился в давильне, где тишину нарушало только потрескивание кожаных ремней упряжи да похрустывание оливковых косточек под огромным ребристым жерновом. Берл ни в чем не уступал мулу. Он все ходил и ходил по кругу, до седьмого пота и дрожи в мышцах. Днем он возвращался домой, сметал гору еды и еще до заката засыпал как мертвый. Вечером, когда остальные готовились ко сну, он пробуждался и, не страшась ни злых духов, ни диких зверей, шел к реке купаться в заводи, в которой когда-то родилась Зиссель. Что он думал и чувствовал – и делал ли это вообще, – не ведал никто. Каждое утро, устремив перед собой невидящий взор, шел он в давильню, а днем возвращался к матери. Он ни с кем не здоровался и, казалось, перестал слышать, как дети окликают его. Он больше не обращал внимания на цветы вдоль тропы, на блеск воды в лучах солнца, на ласточек в голубом небе.

Плетельщик корзин покорился судьбе. Его сын не ослеп, но стал как слепой. Не оглох, но стал как глухой. Душа Берла томилась где-то внутри его могучего тела, подобно забытому в яме пленнику. Единственным, кто за последние годы вернулся из города, где жил царь со своими многочисленными женами, был Каменотес, и, положа руку на сердце, проку от него теперь не было никакого. Но все же ему удалось обзавестись молодой и крепкой женой да вдобавок дочерью, пусть и чудной. И вот теперь еще и приемыш этот. До чего же несправедлива жизнь!

Что сталось со старшими сыновьями, никто не знал, – невыносимая мука для плетельщика и его жены. А вдруг дети еще живы? Тяжко отработали налоговую повинность на строительстве царского храма и получили свободу. Женились, родили детей и среди трудов просто не находили времени послать весточку родителям. Вот бы это оказалось правдой! Если так, то боги все-таки милосердны!

Жена плетельщика когда-то была полной, смешливой женщиной с темными густыми волосами. Теперь волосы ее поседели и поредели, а сама она исхудала и ожесточилась. Разве могла она есть, не зная, досыта ли едят ее мальчики? По совести ли обращаются с ними приставники там, в Сионе, или секут и истязают их, как когда-то Каменотеса?

Как бы ни хотелось плетельщику верить, что сыновья живут и здравствуют, глубоко в душе он страшился, что их больше нет на свете. Порой жена, заходя в мастерскую, где он сидел за плетельным станком, замечала дорожки слез на его пыльных щеках.

Зиссель и Иавин