Царская карусель. Война с Кутузовым

Для разгрома и подавления русской армии – недостаточно, но ведь Луазон и Дюрютт где-то близко. Могут объявиться в решающий дело момент.

Ночь Бородина

Господь хранил близорукого Вяземского в ужасный день Бородина. Его увидел в Татаринове, не ведающего, куда приткнуться, князь Фёдор Гагарин, шурин.

Князь служил адъютантом при Багратионе. Петра Андреевича накормили, напоили, положили спать. И очутился поручик Вяземский в комнате, где лежал раненый Багратион.

Ни стонов, ни просьб. Одно было доложено командующему легшей костьми и уже бессмертной 2-й армии.

– Бородинское дело – не проиграно.

С тем оба князя и заснули.

Поручик Василий Андреевич Жуковский, простоявши весь день в строю, уцелевший от ядер и пуль, в полночь наступал неведомо куда и почему.

Ополченцев поставили над оврагом. Овраг до краёв был заполнен севшим на землю пороховым дымом.

Далёкие огни французских биваков горели раскалёнными ядрами.

Разрешили спать. Легли. От земли шёл запах крови.

Забылись от усталости. Но – приказ, подъём, и пошли прочь от оврага, назад, и шли всю ночь. К Можайску.

Утром поручик Жуковский получил уведомление Главного штаба, что он командируется к губернатору Петру Ивановичу Яковлеву с приказом о скорейшем устроении в Орле лазаретов и мест для содержания пленных французов.

Езда у курьера получилась не курьерская. Василий Андреевич ехал со своим калмыком в повозке. Продирались сквозь невообразимую толчею по дороге к Москве. Шла армия, везли раненых, потом дорогу заняли идущие на помощь Кутузову подкреплении от Ростопчина. Сначала пришлось пропустить два полка. 4600 штыков – вот та сила, коей подкрепила Кутузова Москва. Впрочем, уже поблизости от Москвы встретили ещё полк – 2300 штыков. Пушками Ростопчин помог совсем никуда: послал батарею с понтонной ротой и ещё три конных артиллерийских роты. Шли обозы с продовольствием. Везли двадцать шесть тысяч снарядов, гнали полтысячи лошадей с хомутами, подменить насмерть выдохшихся.

Простои были томительны. На одном постоялом дворе попалась афишка Ростопчина:

«Слава тебе, российское победоносное христианское воинство! Честь государю нашему и матушке России. Слава вам, герои российские Толстой, Кожин, Голицын, Докторов, Волконский, Долгорукий. Вечная память, юноша храбрый, Голицын!»

Старая афишка. После Бородина – ужасно старая.

Василий Андреевич прикрывал глаза и тотчас распахивал, ибо являлись картины их стояния. Развороченные ядрами животы. Только что живые богатыри, и вот уже без обеих ног, жизнь, уходящая в землю, вместе с хлещущей из ран кровью.

Отныне Жуковский знал, сколько стоят честь и слава. Что они такое на самом деле. Что они такое – величие и терпенье народа. Ядра бьют, пули бьют – а ты стой. О, это стояние!

Утро Бородина

Пробудившись в третьем часу ночи, Наполеон продиктовал письмо супруге-императрице Марии-Луизе: «Мой добрый друг! Я пишу тебе на поле Бородинской битвы, я вчера разбил русских. Вся их армия в 120 тысяч человек была тут. Сражение было жаркое, в два часа пополудни победа была наша. Я взял у них несколько тысяч пленных и 60 пушек. Их потеря может быть исчислена в 30 тысяч человек. У меня много убитых и раненых».

Наполеон и в письме к жене оставался пропагандистом своей исключительности, своих побед. В плен он и одной тысячи не взял: семьсот человек. Впрочем, крепко ошибался в потерях русских и в своих.

Тишиною начинался новый день. Немыслимой. Невероятной после вчерашнего.

Наконец доложили: русские ушли. Начиналась новая погоня, но до Москвы всего сто вёрст.

Наполеон с Бертъе объехали поле боя. Слышали, и не раз, вопли и стоны. Неприятно удивило: все эти голоса принадлежали его солдатам.

Раненых русских было множество, и все, все! – при виде французов – молчали. Последнее, что могли.

Наполеон указал на батарее русских на офицера с оторванными ногами:

– Он жив. Отправьте в госпиталь.

Отправили в Колоцкий монастырь.

Умереть.

На многие тысячи – несколько сотен врачей. У русских их было ещё меньше. Даже офицеров отправляли в Москву, не перевязав. Бородино отгремело.

Французская армия ушла за победою в Москву.

Великое поле великого сражения жило само по себе, своею обморочною жизнью.

Последнее

И пришла ещё одна ночь.

Покойники на поле брани покоя не ведают. Сумерки серые и волки серые. Собирались на пиршество из лесов, из оврагов, за десятки вёрст, будто званы были.

– Ребята! – То ли кто очнулся, то ли кто укорил ушедших, бросивших.

И тишина. И звезда в прорехе облаков. В самом зените.

– О Матка Бозка!

И тишина. И те, кто были живы, слушали тишину.

– Где ты, император?! Где ты, мешок с треуголкой?! Где же ты?! – кричал француз, а в ответ ему короткий вой нетерпеливого молодого волка. Тотчас смолкший. Вожак у горла зубами ляцкнул.

Тьма и крик:

– Ре-бя-та!

Ребята откликнулись – волчий вой покатился волною по холмам, по оврагам, и тот, кто слышал вой, понял: в окружении.

Грохнул выстрел.

И тишина. Волки тихо ходят.

– Камераде!

– Чего тебе, мусью проклятый?

– Ком! Ком! Ком цу мир! – кричал, кашляя, немец, должно быть, кровью кашляя.

– Не дрейфь! Здесь ружей много!