Царские сокровища, или Любовь безумная

— Впрочем, коли ссылать, то надо многих. Еду вчера в издательство к Зиновию Гржебину, вскакивает на подножку коляски оборванный мальчишка, сует мне открытки: «Дяденька, купите Распутина со своими распутницами, коней крал — в царский дворец попал». Я эти открытки и кучу грязных брошюр видел уже в первые дни революции. Какие-то бесстыдники выбросили в продажу отвратительные фотографии и брошюрки на темы «из придворной жизни». Речь идет о «тайных историях», разумеется неприличных, герои которых царица Аликс, «Распутный Гришка», Вырубова и другие придворные фигуры. Толпа любит все превосходительное, царское. Вот почему эти болезненные и садические измышления имеют хороший сбыт на рабочих окраинах и на шумном Невском проспекте. Эта духовная грязь особенно вредна, особенно прилипчива именно теперь, когда в людях возбуждены все темные инстинкты. Авторов и издателей этой мерзости надо без жалости, ради общего блага, отправлять в Сибирь. И вообще, нынче стало скучно, как в духовной консистории. Владимир Федорович, вы что-то начали говорить о Керенском?

Джунковский глубоко вздохнул:

— Керенский произвел на меня впечатление человека легкомысленного, очень переутомленного и подавленного. У него за словами нет содержания. Никакой искры в нем я тоже не заметил, разве что увлечение стихами Блока и энергичное размахивание рукой. Передо мной было просто ничтожество, у которого пороха больше не осталось. Все, что он говорил о войсках, о наступлении, — глупость, он ничего во всем этом не смыслит.

Соколов спросил:

— А когда все-таки начнется массированное наступление на Западном фронте?

Джунковский прищурился:

— Военную тайну хочешь выведать? Скажу точно: не знаю! Знает только правая нога присяжного поверенного Керенского. — Перешел на серьезный тон. — Вам, моим друзьям, наверняка любопытно хотя бы в общих чертах знать обстановку?

Горький отозвался:

— Признаюсь, очень любопытно!

— Тогда, господа, прошу следовать за мной. — Джунковский подошел к карте, которую успел повесить на стене, отдернул марлевую занавеску и привычным движением взял указку.

Горький с интересом разглядывал красные и синие линии, разноцветные флажки, которыми была утыкана карта.

Джунковский сказал:

— После отречения государя от власти и нашей мартовской неудачи на берегах Стохода — это в Белоруссии, вот здесь, западнее Припятских болот, — военные действия практически прекратились. Немецкие резервы и многие дивизии с русского и румынского фронтов стали широким потоком переливаться на западноевропейский театр войны. Смотрите вот сюда и сюда! Создавалось впечатление: пользуясь деморализацией и полным ослаблением русской армии, противник намерен нанести нашим союзникам ряд тяжелых и смелых ударов. Но вопреки этим ожиданиям, германский Генеральный штаб широкой активности на франко-бельгийском фронте проявить не сумел. Германская армия стянула всю свою массу резервов между Ла-Маншем и рекой Энн — здесь и здесь! — и замерла в нерешительности.

Горькому эта лекция очень нравилась. Он сидел, опершись подбородком на руки, и внимательно слушал. Поинтересовался:

— Может, за этой бездеятельностью скрывается хитроумный наступательный план фельдмаршала Гинденбурга?

— Сомнительно! Причина, видимо, в другом. Как доносит военная разведка и агентура, как показывают военнопленные и перебежчики, немцы просто-напросто пухнут с голоду. Ни продовольствия, ни обмундирования в достатке нет, как, впрочем, нет боеприпасов. Тут не до наступления, тут лишь бы позиции сохранить.

Соколов усмехнулся:

— Так что, французы и бельгийцы не желают брать пример с наших солдат и подкармливать немцев хлебом?

— Именно так! Но кроме бедности продовольствием, есть еще более важная причина ослабления германцев: солдаты Гинденбурга устали от войны. Любимым афоризмом немцев стал: «Голод — враг патриотизма!» Нажима с нашей стороны враг не выдержит. Но народу и армии нужен вождь, с именем которого они готовы идти на смерть. А фигура Керенского не героическая, а комическая…

Горький грустно качнул головой:

— Он истеричен, нервен, криклив. Это гоже, когда разрушать надо. А теперь время иное. Теперь повсюду истерика и вопли, вот болезненный пафос Керенского и не годится. Так что России от этого человека ждать хорошего не приходится.

Джунковский согласился:

— Я ушел от Керенского с очень неприятным чувством: Россию мы потеряли — и пожалел, что вообще ходил к этому фигляру.

Горький энергично почесал волосатую ноздрю, сплюнул в большой цветастый платок и с каким-то ожесточением произнес: