Царский изгнанник

– Для вас, сударыня, я готов не только к Лавуазье, но даже в Московию, даже в Квашнино съездить; но с этими банкирами и говорить не стоит; все они на один лад, упрямы как ослы. Уж коль раз сказали, так никаким красноречием их не уговоришь… А вот, коль угодно, можно будет поискать у какого-нибудь честного торговца, только как бы он не попросил залога или, по крайней мере, векселя…

– Это что такое, вексель?[67]

– Вексель – это расписка, которую занимающий дает заимодавцу в занятой сумме… так, для памяти…

– Что ж! Это бы ничего. Я заплачу, когда получу деньги от Вебера; на князя теперь надеяться нечего. Он в немилости, а залога, вы знаете, у меня нет.

На следующее утро Гаспар явился с приятелем своим Исааком, который, дав подписать Серафиме Ивановне какую-то бумажку, отсчитал ей двенадцать тысяч ливров обрезанными червонцами.

Между тем время летело: Анисье давно бы пора выписаться из лечебницы; Альфреду пора возвращаться в свое высшее учебное заведение, а Гаспар все не решается выронить роковые письма, число которых возросло до тридцати. Наконец, видя, что Серафима Ивановна все упорнее и упорнее мечтает о Даниеле, не обращая внимания ни на нежные взгляды гасконца, ни на его громкие вздохи, видя, что поцелует ли он лишний раз ее ручку, намекнет ли ей или явно скажет о своей страсти, а она все не понимает его или обращается с ним как с человеком, неопасным для сердца, ни для репутации женщины, видя, наконец, что Серафима Ивановна замышляет съездить в Голландию, оставив Мишу на руках Анисьи и под покровительством его, Гаспара, которому, в довершение обиды, она предлагает наняться к Мише в дядьки и переехать жить на ее квартиру, – Гаспар решил, что на следующий вечер ему надо все покончить. «Куда ни шло!» – сказал он.

И он действительно покончил: явившись к Серафиме Ивановне, бледный и взволнованный, как влюбленный юноша, решившийся сделать предложение избранной им невесте, он молча сел на свое обыкновенное место и обеими руками схватился за свой взъерошенный парик.

– Что с вами, мой друг? – спросила Серафима Ивановна.

– Не называйте меня вашим другом, сударыня, – отвечал гасконец густым басом, – если вы можете называть другом всякого предателя, то я вам не друг.

– С ума вы сошли, что ли?

– Было бы от чего и с ума сойти, и я не ручаюсь, если б только голова моя была не так крепка, не так солидна. Вы себе представить не можете, что случилось…

– Что такое? Неужели новое несчастье с Даниелем?.. Уж не ранен ли он? Не умер ли?

– Нет! К несчастию, он еще не умер, но он скоро умрет, умрет вот от этой руки.

Серафима Ивановна привстала или, вернее сказать, соскочила с места, думая, что гасконец окончательно рехнулся.

– Не беспокойтесь, сударыня, – сказал он, усаживая ее жестом, полным достоинства, – я не сумасшедший, но, конечно, если б голова моя была не так крепка…

– Вот зарядил со своей головой! Надоел до смерти. Говорят вам, рассказывайте скорее…

– Извольте, сударыня, – начал гасконец скороговоркой, – вчера вы изволили изъявить желание посмотреть на ожерелье, оставленное Даниелем. Вы знаете, что малейшая фантазия ваша – для меня закон, что вся жизнь моя посвящена на то, чтобы исполнять малейшие ваши прихоти. Вот нынче я и отправился к дяде, отворяю шкаф, смотрю и…

– Что ж, ожерелья нет? Его украли?

– Красный футляр преспокойно лежал в шкафу, сударыня, и в футляре прелестнейшее бриллиантовое ожерелье. Что правда, то правда; но рядом с ожерельем я увидел незапечатанную пачку с бумагами, которые и полюбопытствовал просмотреть… Имя Клары, первое, что бросилось мне в глаза, и, из преданности к вам… вот эти письма…

При имени Клары Серафима Ивановна, как раненая тигрица, бросилась на протянутую к ней пачку, судорожно сорвала обертку, измяла и надорвала несколько писем и, подбежав к окну, начала читать их.

Слова: милая, обожаемая, возлюбленная, несравненная Клара, ангел моей жизни – встречались по нескольку раз на каждой странице. Гасконец не поскупился на них, рассчитав, что от них будет больше прока, чем от содержания, впрочем довольно однообразного, самих писем. К коллекции этой была приложена раздушенная записка, в которой Клара просит Даниеля тщательно сохранить эти письма до тех пор, покуда они, обвенчанные, возвратятся в Париж. «Этим сокровищем, – прибавлено было в конце раздушенной записки, – я дорожу гораздо более, чем обещанным мне ожерельем».

Покуда Серафима Ивановна читала и перечитывала сокровище Клары, гасконец бормотал как будто про себя, но довольно громко:

– Я давно подозревал, что эта Клара – янсенистка. Теперь мне очевидно, что вся история с инквизицией вышла из-за нее. О, если б ее, негодницу, сожгли на костре! Рука бы не дрогнула у меня подбросить дров в костер, лишь бы мне заслужить расположение моей божественной повелительницы…

– Полноте вздор молоть! – сказала Серафима Ивановна. – Зажгите свечку. Вы видите, смеркается.

«Зажечь свечку? – подумал Гаспар. – Что я за дурак! Куй железо, пока горячо!.. Такие минуты, говорят, самые благоприятные, и…»

Гаспар встал с места.