Царский изгнанник

– Посмотрите на себя, господин Аксиотис, – говорил он, – ведь вам двадцать лет, вон уж и усы какие, не стыдно ли вам, что четырнадцатилетний мальчик, да еще московиец, сидит вторым учеником, а вы одиннадцатым?..

Мы оставили четырех молодых людей, – Мишу и его товарищей, – идущими после истории с книгами из Сорбонны домой. Расин заговорил первый.

– До сих пор не приду в себя от удивления, – сказал он, – я не верил ушам своим, слушая Дюбуа. Дюбуа, любимый наш надзиратель, всегда такой деликатный и вдруг в глаза говорит тебе, что ты солгал; и ты переносишь это. Не возражаешь, не доказываешь…

– Что ж мне доказывать, когда он сказал правду? Разве, в самом деле, он мог поверить, что я выронил двадцать четыре пудовика из кармана? Я рад уж и тому, что он убежден, что не я промотал эти пудовики проклятые.

– Напрасно ты заварил всю эту кашу, – сказал Педрилло, – тебе бы прямо объявить, что книги у тебя украли.

– Разве ты забыл историю в неаполитанской семинарии? Сам же рассказывал…

– А еще лучше, – продолжал Педрилло, – если б, заметив пропажу книг, ты тут же бы попросил Лавуазье купить новые, вся история замялась бы сама собой; Дюбуа и не заметил бы подмены.

– Кто бы мог украсть эти книги? Кого ты подозреваешь? – спросил Расин.

– Решительно не знаю кого и подозревать: разве Лемуана, – этого курносого, что на третьей скамейке сидит… На прошлой неделе он продал мне за два луидора книгу Николя, уверив меня, что это очень редкая книга и что она строго запрещена цензурой; а вчера я узнал, что эту редкость можно в любой книжной лавке за три ливра купить, да и того она не стоит: прескучная книжонка… Или, может быть, Ремон вытащил… Я вам не говорил еще, какую он со мной сыграл штуку. Недели три тому назад у меня разорвались синие брюки и остались одни черные… Признаюсь тебе в моем малодушии, Расин. Мне стало совестно ходить в ваш дом в одних и тех же брюках, да еще и в черных. А у Ремона были новые, полосатые. Вот я и попросил его одолжить мне их на один вечер. Я думал, что такие услуги оказываются между товарищами. Но он мне отвечал, что для меня готов сделать все в мире, но что одолжать свои брюки не в его правилах.

– Коль хочешь, – сказал он, – так купи их у меня или променяй на что-нибудь, и тогда они будут в полном твоем распоряжении.

– На что ж променять их? – спросил я. – Что они стоят?

– Стоят-то они дорого, – отвечал он, – но я, так и быть, уступлю тебе: дай мне шестьдесят ливров и свою бекешку в придачу, и брюки – твои.

– Неужели ты согласился? – спросил Аксиотис.

– Не сразу. Я предлагал ему пять луидоров и, кроме того, в придачу разорванные синие брюки, а бекешки с бобровым воротником, подаренным мне доктором Чальдини, мне было жаль; но, с другой стороны, думал я, нельзя же мне ходить к Расинам все в одних и тех же брюках. Вот мы и поменялись… «Смотри же, – сказал он мне, – никому не говори об этом, а то будут надо мной смеяться, что я так дешево уступил тебе такие брюки…» А они – хоть даром отдай их назад: и коротки, и узки мне, насилу напялил и весь вечер просидел как на иголках, того и гляди, что лопнут.

– Что ж ты не возвратишь их ему? – спросил Педрилло.

– Я предлагал на другой же день. Он отвечал, что рад бы, но что бекешу он продал за бесценок, а мои три луидора потерял. И все врет ведь. Я наблюдал за ним и заметил, что во время классов он постоянно жует что-нибудь, а иногда достает из пюпитра какую-то фляжку и, нагнувшись под пюпитр, пьет из нее… Так вот видите ли, друзья мои, какие у нас есть товарищи… Конечно, в краже книг я не могу прямо обвинять ни Лемуана, ни Ремона, но если они способны на такие низости, то, мне кажется, они способны и на эту.

– Нет, – сказал Аксиотис, – я не думаю, чтоб это была шутка Лемуана или Ремона.

– Отчего же? – спросил Педрилло. – Если, пользуясь неопытностью Голицына, они могли так бесстыдно надуть его, то нет ничего невозможного…

– Оттого, – отвечал Аксиотис, прерывая Педрилло, – что Лемуан и Ремон – мелкие, дрянненькие воришки, покражу книг сделал отъявленный, опытный, дерзкий вор.

– Уф, какие эти греки! – сказал Педрилло, смеясь и удивленными глазами косясь на Аксиотиса. – Все сразу смекают и все сразу решают… На кого ж пало твое подозрение, о достойнеший из потомков непогрешимейшего из Аристидов?

– Ни на кого. Да хоть бы у меня и было какое-нибудь подозрение, то ведь я не мальчик, чтоб обвинять без доказательств. Мне восемнадцатый год, а по летосчислению аббата Ренодо уж двадцать минуло. Он мне за всякий урок по греческому, вместо того чтоб прибавлять баллы, прибавляет по году. Скоро я до тридцати лет дойду.

– Больше всего меня в этой истории беспокоит то, что и аббат и Арно могут подумать, что я в самом деле продал эти книги букинисту и что полученные за них деньги истратил на вздоры, как Ремон. Пожалуй, и твоя матушка, Расин, то же самое подумает.

– Об этом не беспокойся, – сказал Аксиотис, – ни аббату, ни Арно и в голову не придет подозревать тебя, а госпоже Расин и подавно. Расин расскажет своей матери всю историю.